ведь как-то пережил. И пёсики наши заметно стали зябнуть. Друг по-прежнему стерëг связку ключей, добросовестно выполняя свою собачью службу, а Рыжик зарывался от холода в сено. В конце концов, в результате первых морозов — а в Сибири морозы ударяют уже в конце сентября по ночам — конвойные стали пускать Друга ночевать в коридор.

— Эх, я бы Рыжика с собой в казарму взял! — вздыхал Афанасий, когда щенок провожал его на работу. — Как-то он тут живёт, на холоде да впроголодь!

И всë-таки конвойные всегда позволяли нам как торговать, так и кормить собак во дворе. А ещё в кухне улучшили еду: щи стали подогревать и даже добавлять туда кусочки хлеба. К тому же Соня, встречая меня на работе, дарила мне различные лакомства — картофель, селёдку или белый хлеб, и в итоге я насыщал не только себя, но и всех арестантов, кому доверял, как Афанасию. А однажды, в особенно дождливый и холодный день, Соня принесла целые стебли лука — «со свежего урожая». Я решил воссоздать некий эксперимент: накрошил во щи весь оставшийся свой хлеб и всё это посыпал ароматным луком. И Афанасию, и Степану, и Михе, и Петьке, и многим другим я давал хлебнуть по нескольку раз из своей чашки, а они прямо облизывались, кушая мою стряпню.

— Ай да Раскольников! — прищëлкивал языком Петька Олежкин.

— Не хуже кулеша нам наварил, — улыбался Степан Столопинский.

— Главное — щи и ароматны, и горячи! — облизывал ложку Миха Шишигин. И только Афанасий был в лёгком волнении:

— Что-то Рыжика я не видел во дворе, куда он мог деться?..

— Прибежит твой щенок, — беспечно утешал его Микола Задакин и угощал его моими щами. Но щи съели — и снова началась пищевая недостаточность. Особенно ощущалась она в холодной и тёмной шахте, где мы изо всех сил тянули покрытые инеем тачки с углëм, чтобы не окоченеть совсем. Многие от такой дурной и тяжёлой работы заворчали, а некоторые даже зачем-то страшилки завели про чахоточного каторжника, который, подыхая на нарах, проклинал весь мир.

— Ну-ка, умолкните, дураки! — рявкнул Петька. — Загалдели! Как бы ваш черёд этой зимой не наступил!

— Скажи, что испужался! — усмехнулся Митрий Коломнев.

— Мелешь всяческую глупость, — продолжал благоразумный Петька, — а ещё на путь исправления встаёшь.

А особо раздражительный Столопинский свалил уголь в нужную груду и приставил крючковатый палец к зубам:

— Чем языками махать, вывезли бы последнюю руду, рассказчики! Конвойные недалëко — ещё услышат, и тогда уж точно вам несдобровать!

Было жутко, холодно. Неясная обида терзала сердце. К тому же руки мои озябли, и я не мог их отогреть даже собственным дыханием, из-за чего переходил в какое-то большее раздражение. Степан что-то уронил, плюнул и втихую выругался на конвой. В этот вечер мы особенно ждали отбоя — чем дольше нас задерживали, тем сильнее мы нервничали. То ли страшилка произвела на нас жуткое впечатление, то ли холод… Наконец нам объявили о возвращении в острог. Но Афанасий никак не хотел входить в казарму, так как искал Рыжика, который так и не показался.

— Заходи немедля! — потерял терпение конвойный. — После всех работ велено в помещении быть — значит, подчиняйся.

И он грубо впихнул Афанасия в казарму. Бедняга стал жаловаться мне:

— Вот уже второй день нету моего щеночка. Не мог же он совсем убежать! Видать, заблудился где-нибудь…

— Видать, тебе придётся смириться с его потерей. — вдруг сказал сурово Митрий. Афанасий и я в страхе и недоумении взглянули на него. А он переглянулся с Гагиным и заявил:

— Использовали мы его.

— Как использовали?.. — дрожа, прикрыл рот рукой мой друг.

— Митрий воротник хотел на шубу нашить, вот я твоего рыжего и использовал. — безжалостно выложил Гагин. — Холода лютые настают, а у твоего рыжего шерсть как раз густая и пушистая.

И он указал на свежесодранную собачью шкуру, валяющуюся на нарах возле Митрия. Рыжую шкуру! Сердце у меня упало камнем, дрожь объяла всё существо моё… Афанасий пошатнулся и, казалось, стал задыхаться… Другие сердито или сочувственно зашептались между собой; всем было жаль невинного Рыжика, а ещё больше — его несчастного хозяина.

— Злой ты человек, Гагин. — точно не своим голосом сказал Миха. — Сострадания у тебя нету… Сердца у тебя нету, живодëр!..

— А тебе какое дело, Шишига? — сердито проворчал Гагин. — Митрий меня попросил, холодно ему было.

Я не имел духа высказаться вслух. Я был исполнен беспросветного, жгучего ужаса от смерти пречистого существа и от человеческой жестокости. Афанасий, всегда такой тихий, скромный, вдруг вскричал диким, плачущим голосом:

— Изверги! Сволочи!! Какого щенка извели! Он ведь почти что маленький ангел был!! А вы… Эх, вы-и!..

Затем он ткнулся лицом в рукав, пал на подушку, и оттуда послышалось глухое, болезненное рыдание… Я же забился в угол своих нар, и, подобно затравленному зверьку, взирал оттуда на шкуру бедного Рыжика, вдруг погибшего жертвой закоренелому преступнику. Затем схватился рукой за голову, не в силах совладать с путающимися мыслями и мутящимся рассудком. Арестанты, сочувствующие Афанасию, ещё долго ворчали на безжалостного Митрия, и в особенности на кровожадного Гагина. Дольше всех сердился и плевался Степан, но наконец затих и он.

Уснул я совершенно подавленный и удручëнный злой несправедливостью. Ночью мне снился Рыжик. Он выглядывал из шубы и смеялся.

Октябрь, 2

Глава XI

Ужасное, мëртвое место каторга! Здесь человек раз и навсегда загубит здравие своё, здесь из заблудшей, ищущей смысл и справедливость, обиженной злой судьбой личности, становится озлоблëнным, диким существом, точно отколовшимся от рода человеческого. В каторге не только сквернейшие условия, в ней великое проклятие, отчаянная злоба, крик ярости против общества людского. Господи! И здесь находиться столько лет! И до сих пор я жив, хотя ещё не прошло и года! Здесь только и живёшь надеждой на лучшее, ища хотя бы маленькую радость в настоящем, и не веря, что даль будет светла. Будущее закрыто для каждого, и даже если каторжник доживёт до выхода на свободу, то вряд ли оно для него будет счастливым… Мы старались выглядеть неунывающе, во всём искать повод для радости, и только, бывало, начнём радоваться жизни, как стемнеет. День кончался слишком скоро, а с наступлением темноты, всех нас безжалостно загоняли коротать время в холодной казарме. Вот там-то, в холоде и полумраке от сальных свечей, и находила на нас тягучая, терзающее сердце печаль, которую испытывает каждый каторжанин. С тоски затянет ли кто песню — остальные подхватывают, подтверждают её слова. Но мысли арестантов в такие вечера часто бывали горькие