описать того, что испытал я при виде этого зрелища. На это избиение были вынуждены взирать все, как на урок для острастки. Арестанты скорбно отворачивали лица, лишь Гагин, глядел спокойно. Но их волнения были пустым в сравнении с состоянием Афанасия — он закрыл лицо руками и заплакал. Мне и так было нехорошо, но когда под грохот барабанов Степана прогоняли рядом со мной, я обомлел от ужаса, увидев его залитую кровью, иссечëнную спину. Зачем они так? С живым человеком, таким же, как они?! Сердце у меня прихватило, темень затуманила глаза, и я свалился на землю…

Очнулся я только к вечеру. Я был брошен на нары и прикрыт полушубком; во дворе тоскливо завывал пёс. Почти все арестанты лёжа или сидя кутались в шубы, заменявшие одеяла, и молчали. Афанасий во сне вздрагивал и всхлипывал.

— Ты чего при всех грохнулся? — спросил меня Миха шёпотом, чтобы не разбудить спящего.

— Со мной иногда так бывает при сильном чувстве. — пояснил я. — Голова закружится, в глазах потемнеет, и падаю…

— Ну, ты и вправду барин… В обморок повалился из-за подобного пустяка!

— Как — из-за пустяка? — вполголоса воскликнул я. — Человека до смерти избивали!..

— Молчи! — прохрипел Миха, однако добавил: — Хотя Степану действительно знатную трëпку задали. Он сейчас в госпиталь помещëн — всё кровью плюëтся и ругается. Выздоровеет ли до Пасхи — прямо не знаю. Да и никто не знает…

Я повернулся к окну и глядел туда долго и мрачно. Мне была непонятна вся сегодняшняя травля невинного человека — отчего всё это? И за что? Этот вопрос я недовольно и строго задавал куда-то в небо. «Вот и надейся на Бога после этого! — с досадой подумал я, прежде чем заснуть. — Как, Афанасий, помогает твой свет неугасимый? Не вижу, чтобы помог! Бедняга Степан теперь пропустит Пасху. Неужели мы настолько жалкие создания в жестоком мире, что даже через веру не спасаемся?»

Апрель, 14

На следующий день — работа сурова. Под раздражающим надсмотром конвойных мы перевозили в шахте уголь. Лаптев, как только перевёз всё, что ему задали, встал на колени.

— Что ты делаешь, Афанасий? — поинтересовался я.

— Молюсь за здравие Степана. И ты вступи в духовную связь — чем больше молящихся, тем лучше.

Но я лишь с презрением отворотился. И всё же вопрос недоумения не давал мне покоя — если веришь в Божественную Помощь, а должного не дожидаешься, зачем же тогда в неё верить? Но верила же Соня, не боящаяся никаких несчастий! Соня, кстати, в этот день пришла меня навестить и была удивлена всеобщей нашей грустью.

— Да видишь ли, какое дело, — я рассказал ей про болезнь Степана Столопинского и заключил: — Всё-таки наш добрый товарищ, не желаем, чтобы он во время светлого праздника в госпитальной палате оставался.

— А ты прибегни к Божественной Помощи, — как всегда посоветовала она, — если не помогает земная. Глядишь, и произойдёт чудесное выздоровление.

— Нет, Соня, если таковая помощь существует, разве может быть допущено, чтобы человек перед самой Пасхой так… Нет, не верую.

Огорчённая Соня вздохнула, но видно всё ещё хотела вразумить меня. Она тихо взяла меня за руку и утешающе погладила по плечу:

— Тогда хотя бы пытайся веровать только в хорошее. Оставь себе надежду — великую утешительницу в печали.

А ведь и правда… Вчера я сомневался в том, что для Столопинского всё обойдётся, боялся страшного результата — и мои страхи сбылись. А если верить в хорошее, может быть, оно и пойдёт всё по-хорошему?..

В обед меня впервые за весь день посетило утешение: щенок Рыжик выздоровел и теперь охранял острожный двор.

— Это Степанова травка помогла — медуница лекарственная, — убеждённо говорил Лаптев, указывая на резво бегающего Рыжика. — А значит, должна помочь и ему. Пока вы ели, я даром время не терял: свою порцию Гагину отдал, и уговорил конвойного пустить меня к госпиталю. Там я и передал траву лекарю.

— И ты думаешь, что, благодаря этой медунице, к празднику Степан будет здоров? — неуверенно спросил я.

— Дай Бог! — кивнул Афанасий и принялся любоваться на псов. Снова сомнение: он же такой ворчливый, нелюдимый этот Столопинский, как он может так быстро поправиться? Но и в Пасху будет очень жаль, если ему, больному, придётся остаться в палате. Я не знал, как мне быть, моя душа металась между сомнением и надеждой. Только вдруг ко мне подошёл Рыжик и лизнул мне руку. Его глазки были чисты и прозрачны, как бьющий из-под земли горный ключ, и словно говорили мне уверенно: «Ни в чëм не сомневайся, просто веруй!» Теперь я точно убеждён, что животные часто оказываются мудрее человека. Что ж… ради здравия товарища попробовать можно. Я поднял глаза к холодному, суровому небу и заговорил почти машинально, вытягивая из себя каждое слово:

— Пожалуйста… Сделай так, чтобы завтра Степан пошёл с нами на Пасху… Я Тебя очень прошу!.. Нам нужно всем вместе там быть… Так лучше будет, понимаешь?..

Разумеется, Он это понимал, но произнести Его имя я не решался. Это молитва скорее напоминала лепет ребёнка, что впервые пробовал себя в разговоре с Богом. Оставшаяся работа до отбоя у нас состояла в постройке каких-то изб. Таская тяжёлые брёвна я неустанно думал о Степане, что сейчас находился в тёмном госпитале в полном одиночестве. Уж я-то знаю как невыносимо одиночество! Особенно, когда обижен на всех…

Апрель, 15

Глава VII

Пасхальным утром до наших казарм донёсся звон колоколов, который звучал, наверное, каждое воскресенье, но который я не слышал раньше. Я волновался, будет ли в этот великий праздник красота — красота не мирская, духовная? Не оттолкнëт ли меня, убийцу и безбожника, сверхъестественной силой от врат храма? Но даже те арестанты, что совершали самые тяжкие преступления, не волновались и шли в церковь со спокойной улыбкой. И даже суровый Гагин, и даже вредные конвойные, ведшие нас, показались безопасными. Афанасий украдкой шепнул мне:

— Чудо пасхальное: Степан сегодня как раз выздоровел!

И правда — позади нас идёт здоровый и счастливый Столопинский, а руке у него букет полевых одуванчиков. Служба ещё не началась даже, а все уже такие светлые, смиренные, что я невольно смутился перед чистотой их душ. Но врата деревянного сельского храма пропустили и меня.

Конвой в храм не вошёл, велел встать нам у самых дверей; было видно, как все арестанты полны чувством приниженности, как в мирском, так и в духовном смысле. Опустил я робко глаза, неловко мне под божественными сводами,