4 марта 1885 г.

По другую сторону стен Сальпетриер в дортуар проник праздничный дух – из кладовых принесли маскарадные костюмы. Между рядами коек образуется непривычная суета – все вскакивают, охают и ахают, спешат к дверям, возле которых поставили открытые коробы. Некоторые картонки уже выпотрошены – жадные руки зарываются в ткани, щупают оборки, осторожно перебирают кружева. На лицах – блаженный восторг, женщины сияют при виде пестрых одежд, толкаются плечами, стараясь завладеть нарядом по своему вкусу, кто-то уже облачился в трофеи и гордо дефилирует перед товарками, вокруг хихикают, прыскают в кулак и радостно хохочут. И вдруг оказывается, что это место уже не похоже на дом умалишенных – дортуар превратился в костюмерную, где обычные женщины выбирают туалеты для званого вечера. Раз в год здесь все кипит и бурлит. Средопостный бал – «бал умалишенных», как его называет парижская буржуазия, – главное событие не только марта, но и всего года. За месяц до него пациентки Сальпетриер ни о чем другом и думать не могут: они грезят нарядами, оркестрами, вальсами, сияющими огнями, восхищенными взорами, аплодисментами, наплывом гостей – парижской элиты. Господам любопытно взглянуть поближе на умалишенных, а умалишенные рады оказаться в центре внимания хоть на пару часов. Когда за две-три недели до бала из кладовых достают костюмы, это лишь подстегивает всеобщее воодушевление, но оголенные нервы и неустойчивая психика от такой встряски вовсе не страдают – именно сейчас в Сальпетриер устанавливается небывалое душевное спокойствие, ибо скука, извечно царящая в этих стенах, исчезает, и истерички наконец-то могут отвлечься от тягостных мыслей. Они штопают и подгоняют наряды по фигуре, примеряют обувь, подыскивая свой размер, помогают друг другу облачаться в платья, устраивают дефиле между рядами коек, любуются своими прическами, разглядывая отражение в оконных стеклах, обмениваются аксессуарами и, поглощенные всеми этими приготовлениями к балу, не обращают внимания на древних старух, сгорбившихся в уголке дортуара, на тех, кто в прострации не встает с постели, на злючек и дикарок, не захваченных атмосферой праздника, на завистниц, не нашедших наряда себе по душе. Большинство женщин здесь забывают обо всех тяготах, о физической боли, о парализованных конечностях, выбрасывают из головы мысли о людях, которые их сюда привели, о собственных детях, чьи лица стерлись из памяти; они забывают о чужих причитаниях, о запахе мочи, о подвываниях какой-нибудь помешанной, то и дело срывающейся на крик, о ледяном кафеле пола и бесконечном ожидании перемен. Предвкушение бала-маскарада расслабляет тела и разглаживает лица. Сейчас у этих женщин есть пища для надежды.

Медсестер в этом оживленном столпотворении легко отличить по безупречно чистой униформе – они, как белые фигуры на шахматной доске, перемещаются по плиткам слева направо и справа налево, по диагонали и по горизонтали, приглядывая за тем, чтобы страсти вокруг маскарадных костюмов не хлынули через край. В сторонке, прямая и величавая, как главная фигура в игре, Женевьева тоже наблюдает за разбором нарядов.

– Мадам Женевьева…

Сестра-распорядительница оборачивается. Опять Камилла. Никак не может угомониться. Неплохо бы ей причесаться. И одеться потеплее тоже не помешает – на истеричке простая, тоненькая ночная рубашка.

Женевьева строго качает указательным пальцем:

– Камилла, нет – значит нет.

– Ну хоть капельку эфира, мадам Женевьева. Будьте милосердны!

Руки у девушки дрожат. С тех пор как ей дали эфир, чтобы унять припадок, Камилла непрестанно требует еще. Припадок был тяжелый и другими средствами помочь ей не удавалось, тогда одна санитарка утихомирила ее увеличенной дозой эфира. После этого пять дней Камиллу рвало, и у нее постоянно случались обмороки. Едва оправившись, она попросила еще эфира.

– Луизе в прошлый раз дали. А мне почему нельзя?

– У Луизы был припадок.

– У меня тоже был недавно, но вы мне не дали!

– В тот раз тебе эфир не понадобился, все и так быстро прошло.

– Тогда чуточку хлороформа, а? Пожалуйста, мадам Женевьева…

Из коридора в дортуар торопливо входит медсестра:

– Мадам Женевьева, вас ждут в вестибюле. У нас новенькая.

– Иду. Камилла, а ты выбери себе костюм.

– Мне там ни один не нравится!

– Какая жалость.

В вестибюле больницы два интерна принимают на руки бесчувственное тело Эжени. Рядом отец и брат украдкой осматриваются в месте, где они оказались. Первое, что производит впечатление, – не эта довольно тесная приемная, нет, а коридор напротив, откуда появляется Женевьева. Разверстое жерло глубокого, бездонного, бесконечного туннеля, грозящего поглотить вас, затянуть неведомо куда. Под сводчатым потолком носится эхо цокающих каблуков. Издалека долетают женские причитания, но к ним Клери стараются не прислушиваться, и не столько из равнодушия, сколько от слабости.

Один из интернов, держащих Эжени, обращается к Женевьеве:

– Тащим ее в дортуар?

– Нет, там сегодня слишком шумно. Давайте пока в отдельную палату.

– Хорошо.

Теофиль нервничает. Он смотрит на потерявшую сознание сестру, которую сам помог насильно привести сюда по приказу отца, наблюдает, как два незнакомца уносят ее обмякшее тело по бесконечному коридору в чрево ледяной, безжизненной больницы. Голова Эжени запрокинулась назад и раскачивается слева направо в такт шагам интернов. Всего час назад она спокойно сидела за завтраком вместе со всеми и даже не подозревала, чем закончится для нее это утро – что она окажется в Сальпетриер, как какая-нибудь чокнутая простолюдинка, она, Эжени Клери, его родная сестра. Они никогда не были близки – Теофиль уважал сестру, но не чувствовал к ней особой привязанности, однако видеть, как ее уносят, будто мешок с камнями, преданную собственной семьей, увезенную из дома обманом в это про́клятое место, в ад для женщин, обустроенный в самом сердце Парижа, было невыносимо. Более того – это стало для него самым страшным потрясением в жизни.

Все нутро сводит судорогой, и Теофиль бросается прочь, за дверь, оставив отца в вестибюле. Тот в замешательстве протягивает руку Женевьеве:

– Франсуа Клери. Простите моего сына, не знаю, что на него нашло…

– Я мадам Глез. Следуйте за мной.

* * *

В скромном кабинете сестры-распорядительницы Франсуа Клери сидит на стуле и подписывает пером документы. Его цилиндр стоит на столе. Сквозь единственное окошко, давным-давно криво заколоченное, сочится дневной свет; в луче, пронзившем воздух от оконного стекла до мощенного плиткой пола, пляшут пылинки. Серо-белые хлопья пыли скопились под столом и открытым шкафом, в котором уже не помещаются папки и кипы бумаг. Запах сырости и гниющей древесины заполняет помещение.

– Какого лечения для своей дочери вы от нас ожидаете?

Женевьева сидит напротив отца Эжени и наблюдает за мужчиной, который сам привез родную дочь в дом умалишенных. Франсуа Клери заканчивает писать.