Ее нет, но предощущение той давней боли страшнее ее самой. Были раны и другие боли, но ни одна не связана неразрывной цепью памяти с таким тоскливым ужасом, мертвящим страхом.

Пурпур был начальник моей роты в Сухопутном шляхетском корпусе. Он строго смотрел за чистотой. Каждое утро перед отправкой в классы он осматривал нас. Всякого кадета, допустившего не начищенную пуговицу, расстегнутый крючок, чернильное пятно на лацкане он отправлял в умывальню, где один угол всегда был завален свежими розгами. Пурпур никогда не простил ни одному кадету ни малейшего проступка, слезы и обещания его не трогали. Мы прозвали его Беспардонным. Я никогда не видел, чтобы Пурпур улыбался или кого-нибудь хвалил.

Я был обычной жертвой его розголюбия. Будучи все-таки барчуком, я никак не мог справиться со всеми застежками и крючками, уберечься от чернильных пятен. И от этого сделался для Беспардонного bete noire, то есть черным зверем, как говорят французы, и он, охотясь беспрестанно на меня, довел до того, что я почти окаменел сердцем и возненавидел все в мире, даже самого себя!

В день экзамена он избил меня до полусмерти, меня отнесли в госпиталь. Я слышал после, что директор сделал Пурпуру строгий выговор и даже погрозил отнять роту. Но от этого мне было не легче. В госпитале я провел целый месяц и от раздражения нервов чуть не сошел с ума. Мне беспрестанно виделся, и во сне, и наяву, Пурпур, и холодный пот выступал на мне!.. Я кричал во все горло: спасите, помогите! Вскакивал с кровати, хотел бежать, и падал без чувств… Кошмар этот снился мне и после. Был случай, когда через четыре года по выходе моем из корпуса, встретив в обществе человека, похожего лицом на Пурпура, я вдруг почувствовал кружение головы и спазматический припадок. Я никогда не забуду предание о Медузиной голове, испытав смысл его на себе!

Много лет не было Пурпура, откуда он выскочил чертом? Постой-ка! Опять мы с Пушкиным наболтали! Вот тоже — фигура. В том возрасте, когда я по плацу маршировал, да под пурпуровы розги ложился, Александр Сергеевич у себя в Лицее французские эротические романы читали-с, да мечтали-с о геракловых подвигах. Пусть это зло, но ведь — правда. Это Пушкин — барчук московский, а не я, и Лицей — заведение для барчуков, это вам не корпус с его муштрой и битьем. Царскосельский Лицей ведь создавали, чтобы наследников престола воспитывать! Так что в однокашниках Александра Сергеевича только случайно не оказались великие князья, он бы теперь, может с ними знакомство водил, а не с бароном Дельвигом. Сочувствует Пушкин, что отец над ухом стрелял? Так он же меня один по-настоящему и любил. Ни Шарлота, ни сестры, ни даже мать родная не были такими близкими и родными. С любовью мне не особенно везло, сестры ревновали к младшему брату — любимчику родителей, как им казалось. Потом, после ареста отца, мать отдала не знавшего русского языка, домашнего воспитания сына в кадеты и два года даже не приезжала поглядеть на меня! А как приехала — в обморок упала, потому что я певчим в православной церкви стал. Это для нее предательством веры показалось, а как то, что она меня бросила? Не предательство родительского долга? А батюшка, сказывали, умер, меня вспоминая. Без него я истинно осиротел.

Что за дар у Пушкина, этого легкого веселого светского человека вызывать из небытия забытые кошмары? Ведь что ни разговор, то в больное место попадает. Или это уж у меня старость пришла, и нервы сдают? Жалость к себе одолевает? Рано еще. Я в одном шаге от вершины, от исполнения моего плана. Раскисать не время, осталось не так много пройти.

А Пушкин, верно, даже не подозревает о своем свойстве пробуждать воспоминания. Во всяком случае, пользоваться этим он вряд ли может, как с такими тонкими материями управиться?..

Надо же, Александр Сергеевич вспомнил мою повесть о XXIX веке, которую я и сам-то почти позабыл. Что за прок от дальних мечтаний?

И верно.

Я рывком поднялся с постели, сделал туалет, и, не дожидаясь, когда встанет Ленхен, не завтракая, отправился в редакцию. Приехал туда уже голодный.

— Митька! Чаю с бутербродами, — крикнул посыльному мальчишке из коридора.

На голос вместо Митьки явился вдруг Греч. Он в редакции с утра до ночи торчит, словно повинность отбывает. Это и понятно — редакция в его доме расположена, ехать не надобно — ходи из двери в дверь. Но рукописи его отменно аккуратны и выправлены. Я так не умею: у меня перо брызжет, абзацы скачут, концы строк съезжают; в черновике — движение беспрерывное, в чистовом листе — колебания, описки. Скучно себя отделывать до лоска. А Николаю Ивановичу все одно: округло по буковке выводит да выводит. К вечеру набирается столько, сколько у меня к полудню. В это утро он мне сразу две статьи приготовил: иностранные новости да разбор новоиспеченного поэта.

— Слыхал, Фаддей Венедиктович, — во Франции опять волнение!

— Да не может быть! — притворно удивился я, — все то же, что и месяц назад? Или это новое волнение?

Николай Иванович задохнулся шуткою.

— Как ты можешь? Так говорить! Я, кажется, не давал повода…

— Не сердись, друг мой, угощайся вот.

Расторопный Митька уже притащил блюдо с бутербродами, которое я и протянул Гречу в примирение.

— Чаю давай, — поторопил Митьку Николай Иванович, принимая бутерброд и присаживаясь к столу. — Ты же знаешь, я шуток в работе не принимаю.

— Знаю, знаю, любезный друг, — кивнул я, уплетая хлеб с ветчиной. — Я не со зла, а от настроения хорошего. Больно комично, ты, Николай Иванович, губы поджимаешь в праведном гневе. Не сердись, сделай одолжение! Я ведь верю тебе, как себе, даже больше. Я и спутать могу, и погорячиться, а ты — нет, ты — кремень.

— Гулял, верно, вчера, Фаддей Венедиктович? — заговорщицки спросил Греч. — Веселый вечерок?

— Пушкина с бароном принимал, — с неутаенной ноткой самодовольства признался я. — И ответно приглашен к Дельвигу! Надеюсь, что они оба опять будут нашими постоянными авторами. О семеновском деле забываться стало, так отчего нам не дружить?

— Но их партия… Она, как бы сказать, далека от тех правил благонравия, которым надлежит следовать… э-э-э…

— Государь благоволит Пушкину, обещал лично быть его цензором. А до остальных — что нам за забота? Они все вместе одного Пушкина не стоят.

Митька принес чай.

— Пушкин, это — да, это — конечно, — подтвердил Греч. — Такой автор был бы важным приобретением для любого издания.

— Что там у