Эта история произошла, когда ей было 12 лет, а мне соответственно на год больше. Это было одно из самых счастливых времен моего детства, потому что на все лето нас, черт возьми, оставили в покое. Никто не выслал ее к бабушке в Сибирь, чтобы мы писали километровые письма и словно каторжники, зачеркивали дни до встречи. Никто не ссылал меня в спортивный лагерь, чтобы я сбегал оттуда и два дня шастал по поселкам в поисках пригородного маршрута автобуса.

От нас просто все отвязались и все лето мы утром встречались и шли гулять, играли дома в приставку или комп. Она жарила мне блинчики, мы вместе портили продукты, пытаясь приготовить пиццу. А иногда она заставляла меня читать произведения школьной программы. Вслух, черт возьми. И я читал, как миленький. Польза была обоим. Она опережала свою программу на год, а я не имел соблазна выехать на сообразительности. Интеллект креп, успеваемость по литературе повышалась. Но в самом деле я уступал ей по двум причинам: это было время вместе, наедине, без посторонних. А во-вторых, это мои первые сексуальные переживания. Ага. Под Достоевского.

В свои 13 я был уже в том возрасте, когда хочется прикасаться к девочке совсем не по-дружески, не за ручку, знаете ли, подержать. А как минимум целоваться. А она в свои 12 все еще оставалась на стадии, когда подобные темы – это фу, противно! Не мог же я целовать ее против воли. Мне оставалось лишь просыпаться и засыпать с этими мыслями. Каждый чертов день.

Так вот, при чем тут Достоевский и его «Бедные люди»? Это в самом деле мог быть и Гоголь, и Лермонтов, и даже Пушкин наше все. Дело было в том, что, читая, я ложился на свою или ее кровать на живот. А она укладывалась рядом. Наши плечи, а главное, бедра соприкасались. И само ощущение момента, то, что мы оба в постели, что я прикасаюсь к ней, вводило меня в такое томительно приятное оцепенение всего тела, что я едва помнил себя от этих ощущений. Я читал и возбуждался. Мне кажется, если я перечитаю произведения для 8-го класса, то снова заведусь.

Надо сказать, по этому поводу наши родители были настороже. Чаще всего мы сидели именно у нее дома, таково было требование ее отца. Бабушка для разнообразия приехала из Сибири сама и позволяла нам закрывать дверь только при условии, что слышала мой голос, читающий вслух. Это гарантировало, что я не присосался к любимой внучери и не повергаю ее душу в грешный ад.

Что сказать, ее родители не питали иллюзий на мой счет (это было обоснованно), при нашей плотности отношений, моей гиперактивности, явной акселерации и отсутствии контроля все это закончилось бы подростковой беременностью. Поэтому они держали нас в поле зрения и заблаговременно начали обработку морального облика Альбины (а вот это уже отскочило будь здоров). Мой отец тоже предпринимал серьезные разговоры часа на полтора-два о мужской ответственности, о том, что торопиться становиться взрослым – это глупо и что Альбина мне доверяет, ее родители тоже и достаточно одного эпизода пересечения линии, чтобы все это облажать.

Поэтому я писал ей стихи. Читал русскую классику вслух и сплошь покрывался мурашками, когда она прикасалась к моему колену или не дай бог клала на них голову. А когда мы смотрели фильмы, в которых был какой-нибудь эпизод с поцелуем или страстными объятиями (сексуальные сцены не пропускала строгая родительская цензура), я сидел как на иголках. Сжимал и гладил ее руку, а потом бежал в туалет. Вспоминаю и смешно.

Побочным эффектом такого насыщенного летнего общения стало то, что мы обошли всю округу, пересмотрели десятки фильмов и прикончили школьную программу. В наших идеях, как себя развлечь мы заходили все дальше. И уже не в эротическом смысле. Мы начали покидать пределы знакомой территории района, ограниченной большими автомобильными дорогами. Случай, который я помню, произошел именно потому, что мы решили разведать большой мир за тем светофором.

Пацаны постарше, с которыми я был на короткой ноге, рассказывали, что минутах в десяти пешком от нашего дома есть заброшка. Замершая стройка, где дом успели построить на пару этажей, а потом что-то пошло не так. За годы простоя шпана наделала дыр в заборе и скелет здания пестрил граффити, был сплошь усеян окурками, бутылками и презиками. В общем, место, в которое Альбина не попала бы и в страшном сне. И именно туда я ее потащил.

Сначала мы гуляли, велик лучше у того забора было не оставлять. Потом некоторое время плутали в поисках прохода в бетонном заборе и вот, наконец, забрались. Кучи строительного мусора, стихийная помойка и заросли бурьяна не содержали никакого практического интереса. Все любопытное там давно нашли до нас. Поэтому мы сначала полезли на второй этаж, ходили, разглядывали артефакты местной загадочной цивилизации – кострища на бетонном полу, залежи бутылок, надписи на стенах и даже подобие спальных мест в закутках, где задумывались ванные.

Я понимал, зачем это надо, Альбина же недоумевала, кто и в какой нужде здесь мог ложиться спать на грязном матрасе среди тряпья. Нет, с этой стороной жизни я не посмел бы столкнуть ее даже имея черепно-мозговую травму. А дальше мы полезли в подвал. До сих пор не понимаю, чем я думал, что был за идиот.

Как многое брошенное в Питере, это самое брошенное со временем уходило под воду. Частично подвал был затоплен. Он уходил под землю лишь до середины, был темным и затхлым, несмотря на отсутствие внешних стен. Мы передвигались почти наощупь, замирая от страха и испытывая адреналиновое опьянение.

Моя любимая не ныла, не жаловалась, не просилась уйти. Ей было любопытно, она лишь крепче сжимала мою руку и совала нос в каждую дверь. И правда, мы вместе, в центре города, среди бела дня, что с ней может произойти? Ровным счетом ничего. И этот тезис на практике не подтвердился.

Началось с того, что я не смог больше терпеть. Отлить хотелось еще до того, как мы форсировали забор, и какое-то время я мужественно сдерживал позывы, но в подвале, где то и дело журчало, капало и булькало, я сдался и выпустил ее руку из своей.

– Подожди здесь, ладно? Я сейчас, – торопливо шепнул я и бросился в темный угол.

Там зашел за стенку, испугался, что она услышит журчание и спрятался еще дальше. А она тем временем и правда услышала, но вовсе не то, чего я боялся. Ее слуха коснулся жалобный, едва слышный кошачий мяв. Ни секунды не раздумывая, моя маленькая ринулась навстречу зову о помощи. С ее эмпатией она скорее крокодила поцелует, чем останется стоять на месте, когда где-то страдает живое существо. А в том, что оно именно страдает, не было никаких сомнений.

Альбина попетляла по лабиринту, двигаясь на звук и вышла к шахте лифта, а вернее ее квадратному бетонному основанию, которое из-за воды превратилось в бассейн с отвесными стенами. Понять глубину, стоя снаружи, было невозможно. От края ямы до кромки воды было примерно полметра. И если допустить, что дно близко, то и спуститься, и вылезти не составило бы труда. А сделать это было надо. Именно в этой яме из последних сил барахтался и доживал свои последние минуты крошечный котенок.

– Ай мамочки! – она едва не заплакала от жалости (это все пересказываю с ее слов). Котенок душераздирающе мяукнул.