распускающемуся цветку. Мы говорили обо всем: об искусстве, культуре, музыке, культурных традициях, о будущем и нашем месте в нем. Буйное эхо смеющихся гостей отошло на второй план, а мы остались покачиваться на волнах нашего спокойствия. Мы гуляли вдоль реки, по освещенной тусклыми фонарями набережной, под романсы уличного музыканта. Дважды соприкоснулись руками: сначала случайно – и вспыхнула искорка, затем намеренно – и наши пальцы сплелись. Время остановилось, все вокруг замедлилось, а мы двигались со скоростью света. Я сказал, что хочу поцеловать ее. Она спросила, почему я так долго думал. Мы соприкоснулись губами, приятно, и устремились в другое измерение. Тела невесомы, мы парим в космосе.

С ней жизнь была полна надежд. Мы часами лежали в объятиях друг друга, в тишине, пустив друг друга в свои маленькие миры. Помню, как впервые увидел ее слезы. Не от грусти, скорби или подавленности. А потому, что я произнес то, что она так мечтала услышать. Мы сидели в свете полной луны, она обвила меня руками, и я понял: все. Это она. Она сняла вес с моих плеч, и они разжались, как пружинки. Ее касание избавило мое тело от этого веса, от этой тяжести. Это она. Я точно знал. Ее руки, кожа, дыхание во время сна и слегка приподнятое левое веко, будто она смотрит на меня, ее «где ты пропадал?», «я просто соскучилась, вот и все», ее страхи и самые безумные мечты, которые я нес, как крест или же крылья. Это и есть любовь – нести бремя, но быть невесомым, быть связанным узами и в то же время быть свободным.

Друзья потихоньку начали догадываться о нас, о причинах моей скрытности и занятости; о том, почему мое время больше мне не принадлежало, а я был этому только рад. Я изощрялся упоминать ее в не относившихся к ней разговорах. Превратился в презираемых мной же людей: романтиков, воркующих голубков, безумцев, помешанных. Если любовь – это поле, то романтика – дождь, помогающий цветам расти.

Я думал, когда же смогу представить ее Мами. Она была бы первой, кого я с ней познакомил бы. И единственной. Мами говорила: приведи домой девушку из твоей страны, чтобы вы смогли вернуться туда вместе. Но как сказать своей матери, что у меня нет страны? Что я человек без границ и толком не помню ни откуда я пришел, ни куда иду. Я дорога, путь, путешествие – без места и без дома. Мое место нигде и везде. Но Кристель все изменила. Ноги устают, душа изматывается. С ней я отдыхал. Когда они познакомились, мама это почувствовала. Она увидела во мне перемену, которая ей понравилась. Все сложилось: наш путь, наше путешествие; но долго оно не продлилось.

Сущностная черта несчастья в том, что ты не замечаешь его приближения. Несчастье подбирается к тебе тенью в густом мраке, во всепоглощающей ночи, как смерть. Нас развело то же самое, что и свело: вера – моя в нее, ее в бога. Да, я восхищался ею до поклонения. Стоял на коленях, сложив ладони и прикрыв глаза, молился богу с ее лицом, чтобы она осталась со мной навсегда. Казалось, молитвы мои были услышаны, но день, когда она ушла, налетел подобно летнему шторму. Мы ужинали. Как всегда, в воздухе витало что-то таинственное, волшебство ее присутствия. А в конце она самым будничным тоном – будто говорила о погоде или спросила время – сказала, что уходит от меня. Это было стремительное падение, слом, которого я не предвидел.

Я молил и стенал; гордость с достоинством не помешали мне пасть на колени. Но хороша ли молитва, которую не слышат? Она ведь думала о расставании до того, как сказала мне, что уходит. Может, думала о нем, когда мы целовались, держались за руки или спали друг с другом. В конце концов, уходят все, даже мы сами. Она заронила семена непостоянства в поле бесконечности. При расставании кажется, что ты больше не сможешь никого полюбить, что ты не достоин любви.

Тем вечером я вернулся домой и лег, не включая света, в темноте. Я утопал в ней, я рыдал. Думал о смерти. О том, каково просто перестать существовать, умереть без смерти. Без скорби, без поминок, без похоронной процессии и погребения. Это действие должно пройти в душевной тишине. Раствориться в эфире, будучи стертым из вечной памяти земли, чтобы все места, где я когда-либо был, заполнились пустотой, вакуумом. Я хотел, желал, жаждал этого – этой пустоты, словно той упущенной любви. И это, казалось бы, прошедшее чувство вновь вернулось. На самом деле оно всегда было со мной, но дремало в ожидании. Я понял, что не впервые чувствую его. Оно росло во мне с самого детства, незаметное, как пыль в комнате, влага в особняке, тысяча паучков, ползущих по коже. Я умер той ночью, как умирал многими ночами до и после этого. Душа моя склонна к одиночеству. Не все ищут любви: кому-то нужен покой, кому-то мир. Я постепенно отдалился от близких мне людей и вернулся в прежний покой. Покой, которого так жаждал.

Грезы мои развеялись, взгляд сфокусировался на учениках с опущенными головами, усердно пишущими в своих тетрадях. Интересно, сколько я витал в облаках; каждый раз кажется длиннее предыдущего. Несколько ребят подняли головы, но, встретив мой отсутствующий взгляд, вернулись к своим работам, в частности, так сделал Джасвиндер. Он и полминуты не мог усидеть спокойно. Ему нравилось всех веселить; нельзя не заметить, как тужится его маленький мозг в попытках выдать очередную шутку. Я завидовал его умению меняться и подстраиваться. Хулиган и заучка – потрясающий пример дуализма. Он, конечно же, не знал об этом, просто застрял между давлением со стороны сверстников и ожиданиями родителей. В школе носил джинсы пониже, но натягивал их обратно задолго до прихода домой. Однажды я видел Джасвиндера с его мамой в местном продуктовом. Это была миниатюрная женщина, которую он уже перерос, а потому выглядел старше своих лет. Он увидел меня и попытался тут же скрыть удивление. На нем, как и на матери, было традиционное одеяние. Не знаю, уходили они или только пришли, но по Джасвиндеру стало понятно, что я увидел ту сторону его жизни, которую он еще не был готов показать миру. Словно его тайну, секретную личность раскрыли, и ему еще не ясно, хорошо это или плохо. Я улыбнулся им и вернулся к покупкам. С того момента он был осторожен и не показывался