в таком виде. Парень оторвался от контрольной, я удивленно поймал его взгляд. Он тут же вернулся к тесту.

Прозвенел звонок, я отпустил учеников. Внутри будто что-то упало, хотя был уже конец месяца. Зарплата пришла чуть меньше обычного из-за моего бунта против дежурства в столовой: сначала причиной была усталость, потом она перешла в апатию, или, как сказала Сандра, обвиняя меня в лени, «в неэффективном распределении энергетических ресурсов». Я просто вспомнил, как все поменялось. Только начав работать учителем, я был очень амбициозен, всегда готов к новому. Сидел на первой парте на учительском собрании с блокнотом для записей, развесив уши, как лопух на солнце. Постепенно энтузиазм стал сходить на нет, я начал опаздывать – сначала ненамного, потом все больше и больше, перестал отвечать на несрочные письма, дежурить, приходить на собрания. Когда выполняешь все, чего от тебя ожидают, этого никто не ценит и не признает, а стоит расслабиться, тут же возникают последствия: люди любят тебя, только когда ты выполняешь их просьбы, когда же делаешь то, что нужно тебе самому, они исчезают, как тени в ночи.

Учительское собрание – удалить.

Бар вечером – удалить.

Футбол после работы – удалить.

Менеджмент проектов – думаю, это читать обязательно.

Ставим новые цели развития – удалить.

Отстранение ученика от занятий: ДХБ – я почти удалил и это, но присмотрелся и открыл.

Этим письмом извещаем вас о том, что ученик 11 С класса Дуэйн Харви Браун отстранен от учебы на пять дней. Пожалуйста, направьте все задания ученику для…

Я резко выдохнул, плечи упали. Я не был удивлен. Разочарован, но не удивлен. Разочарован в себе за то, что ожидал чего-то от Дуэйна, что старался для него больше, чем он сам. Но ведь в этом вся жизнь! Сколько же людей бросили его, потому что он не оправдал их ожиданий. А все мы как бы сумма тех людей, кто нас не бросил, верно? Я был твердо настроен спасти его от участи пропащего мальчишки.

Глава 11

Жилой комплекс Пекривер, Лондон; 7.23

Меня разбудил громкий церковный хор и народное пение. Мами включила музыку на полную, будто надеясь, что звук пройдет сквозь стены к заблудшим душам и дарует им спасение. Звонко гремела посуда. Обычное дело. Мами суетилась по дому, топая громче и хаотичнее обычного, звеня, грохоча, хлопая дверями и дверцами шкафчиков, прибираясь, шурша и шаркая, торопясь, будто время было на исходе. Спи я подольше, она бы достала пылесос, жужжала бы им все громче и громче, приближаясь к моей комнате, словно тут извергся вулкан пыли, и она непременно должна ликвидировать последствия. Она выключила пылесос и постучала.

– Lamuka! Lamuka! Lelo mukolo ya yenga [15].

– Знаю я, какой день, – прорычал я в ответ.

Воскресенье ничем не отличалось от любого другого дня, для меня точно, но даже с ростом в 185 см и весом в 95 кг (в хорошие времена) я не смел сказать этого моей полутораметровой матери.

– Olali? [16]

– Нет, я не сплю.

– Kasi, bima te [17].

– Иду.

Я вылез из постели, взял себя в руки и отправился на кухню, где Мами по телефону убеждала кого-то, что она слушает и что все будет хорошо. Я залил хлопья молоком и сел на диван в гостиной перед телевизором. Она пошла за мной, не вешая трубки, но прервалась и спросила, собираюсь ли я в церковь.

– Нет, сегодня не пойду. У меня очень много дел… – В ответ она фыркнула. – По работе, – добавил я, оправдываясь.

– Mais, comment cahque fois c’est «Много дел, много дел», hein! – Она разразилась визгливой тирадой. – Il faut que tu viens! Pastor Baptiste te cherche tout le temps, qu’est-ce que je vais dire? [18]

– Мне все равно, что пастор Батист хочет поговорить со мной.

– Alors! [19] – завопила она, прикрыв телефон ладонью.

– Я занят. Не пойду! – ответил я, стараясь выдать тот же напор. Хотелось кричать и рявкать, как на учеников, сеять страх в крови. Но я не мог и едва ли достойно возразил.

– Знаешь, порой ты просто упертый мальчишка! – сказала Мами и дала мне подзатыльник, достаточно крепкий, чтобы я понял: она все еще вправе их давать. Даже молоко с хлопьями пролилось из ложки, которую я аккуратно подносил ко рту.

Мами вернулась к прежним делам и к телефонному разговору, стала суетиться вокруг, будто я невидимка. Сердце заколотилось так, будто его, как грушу, дубасили двумя гигантскими кулаками. Я вышел из гостиной и потопал в свою комнату свинцовыми шагами. Открыл и захлопнул за собой дверь, без перебора, просто чтобы она это услышала.

Через пару минут церковная музыка и прочая какофония утихли, я услышал скрип и хлопок входной двери. Лег на кровать, уставился в потолок, думая, как обстоят дела с мамами у моих друзей. Но большинство из них уже не живут с мамами. Копить деньги на собственное жилье так глупо, особенно в таком дорогом городе. Может быть, через несколько лет я смогу позволить себе первый взнос за какую-нибудь каморку и съедусь с тем, кто тоже не прочь спать стоя. Но так было не всегда: не было тяжести и давления. Пока отец не ушел, все было по-другому, но то было давным-давно, хотя его присутствие все еще чувствуется в доме: в фоторамках и беседах. На самом деле он не уходил, но думать так легче, чем признать его смерть, потому что смерть проводит перед нами черту, заставляет осознать конец. Что рано или поздно все закончится. Когда я говорю, что он ушел, мне легче думать, будто он все еще где-то в этом мире – живет, как человек, плохой или хороший. Он, в конце концов, был довольно популярен. По словам других, потому что Мами о нем почти не говорит. Другие же говорят: «Отец у тебя был высокий и большой, как медведь, но учтивый и с приятным голосом», «Твой отец столько раз меня выручал, что я ему по гроб жизни обязан», «Каждый раз, как смотрю на тебя, вижу его». Они явно смотрят на ту сторону лица, которую я никогда не видел. Постоянно забываю, что в моей внешности есть половина чьей-то чужой. Что для окружающих я даже на самостоятельного человека не тяну.

Может, и мне стоит уйти, но я боюсь оставлять Мами одну. И, в конце концов, без разницы – ушел ты или умер, результат один. Все уходят. И какое