Правда ведь, милый мой Дневничок, в прошлый раз я писала, что все плохое может стать еще хуже. Видишь, я была права. В пивоварне «Дреер» начались допросы. Знаешь, Дневничок, жандармы не верят, что у евреев уже ничего нет. Они говорят, наверняка мы что-нибудь спрятали, или зарыли, или отдали арийцам, чтобы те это сохранили. Например, мы тоже отдали Юсти бабушкины драгоценности, это верно. Теперь жандармы ходят в гетто по домам, выбирают людей, почти одних богатых, и уводят их в пивоварню «Дреер». И там бьют их до тех пор, пока те не скажут, куда спрятали свои богатства. Я знаю, что бьют их жестоко: Аги сказала, крики доносятся до лазарета. Теперь все у нас дрожат, ожидая, когда их уведут в «Дреер».

Вчера, Дневничок, со мной случилось то же, что раньше с Марицей. Я не могла заснуть и слышала все, что говорили взрослые. Сначала я слышала голос Аги, и еще – дяди Банди Кечкемети: они в лазарете много всего узнают. Оба говорили, что в пивоварне людей не просто бьют, а еще и пытают электричеством. Аги рассказывала об этом таким плачущим голосом; если бы это говорила не она, я бы подумала, что все это – какие-то ужасные выдумки. Аги говорит, из пивоварни людей приводят в лазарет, у них кровь течет из носа и изо рта, кому-то еще и зубы выбивают, а ступни ног – такие распухшие, что они стоять не могут. Знаешь, Дневничок, Аги еще рассказывала про то, что жандармы делают с женщинами – потому что женщин туда тоже приводят, – в общем, такое, о чем я не буду писать. Просто не могу это написать, хотя, Дневничок, ты знаешь, раньше у меня не было от тебя тайн. Еще я слышала, это уже дедушка сказал в темноте, что здесь, в гетто, очень многие кончают с собой. В аптеке, которая в гетто, достаточно яда, и дедушка дает его пожилым людям, если они попросят. Дедушка даже сказал, он бы и сам с радостью принял циан, да и бабушке дал бы. Тут Аги принялась плакать, я слышала, как она подползла в темноте к тому месту, где лежал дедушка, и сквозь слезы сказала ему: папочка, потерпи, не может это уже долго продолжаться! И даже бабушка сказала: я-то точно не хочу умирать, вдруг я еще доживу, пока придет лучшее время и всех накажут, тех, кто сейчас такой бесчеловечный и жестокий. Самое ужасное было услышать дядю Шаму Меера, который уже очень стар и почти ничего не говорит. Вдруг в темноте слышится его голос: Лилике, доченька, в тысячный раз тебя прошу, не мешай мне сделать себе укол, не могу я больше. Тут тетя Лили, его дочь, тоже зарыдала и быстро подползла к отцу, так же, как перед этим Аги. Неужели ты меня бросишь здесь одну, папочка? Что со мной будет без тебя? Потерпи, дорогой мой, как-нибудь выдержим, рыдала Лили.

Я уже говорила тебе, милый мой Дневничок, что в комнате с нами живут дядя Люстиг и его жена. Дядю Люстига этого никто в доме не любит, только Аги. Маленький такой, угрюмый, некрасивый старикашка, сорок лет он работал на каком-то здешнем заводе, от дедушки я что-то такое слышала, что его и там терпеть не могли, потому что он вроде бы всем говорил то, что думал, и ни с кем не вел себя дружелюбно. Здесь, в этом доме, он разговаривает только с Аги, и Аги как-то сказала: да, мол, в самом деле, не слишком-то располагает к себе этот дядя Люстиг, хотя он очень умный. И в темноте я вдруг слышу, как он заговорил, хотя я думала, он давно спит, – в общем, он сказал Аги, чтобы она дала яд ему и его жене, только не сейчас, а когда он попросит. Потому что пивоварня «Дреер» – это еще не последнее действие, сказал дядя Люстиг, и это прозвучало ужасно загадочно, как будто он почувствовал впереди что-то очень-очень скверное. Не думаете же вы всерьез, говорит дядя Люстиг, что нас до конца войны будут держать в этом кошмаре, который называется гетто, а потом спокойно выпустят за ограду: дескать, дамы и господа, будьте добры, выбросьте эти желтые звезды и возвращайтесь себе по домам, мы все вам вернем, и просим прощения, что причинили вам это маленькое неудобство! Нет уж, продолжал старик Лустиг, давайте наконец говорить честно. Знаете вы, где находятся австрийские, немецкие, голландские, чешские, французские евреи, – и я даже не знаю, какие еще страны перечислял дядя Люстиг. Так вот, если вы этого не знаете, то я вам скажу: в Польше. Во всяком случае, именно туда их везли в скотских вагонах, по семьдесят человек в вагоне. Что с ними стало, я не знаю, но могу себе представить. В общем, вы в самом деле думаете, что после всего, что они здесь, в Вараде, делали с женщинами, чтобы не говорить о всем прочем, неужели они допустят, чтобы остался в живых хотя бы один свидетель? Не допустят они этого, это я вам говорю, Шома Люстиг, которого все считают старым, злобным пессимистом, хотя я всего лишь старый и я не хочу прятать голову в песок, как вы. Наступила полная тишина, и тут я вдруг услышала голос Аги. Видите ли, господин Люстиг, поверьте, все мы тоже боимся этого. Если бы было не так, не был бы морг переполнен телами самоубийц, вон уже и ноги их высовываются наружу, потому что у того чертова дровяного сарая, который сейчас в лазарете используют как морг, даже дверей нет, так что все, кто проходит мимо, может видеть эти желтые ноги. Но ведь, видит Бог, сейчас май 1944 года, каждый ребенок уже знает, что война проиграна, немцы уже не продвигаются дальше, не захватывают страны одну за другой, а наоборот, бегут. Причем бегут назад, после Сталинграда все время бегут. Дай-то Бог, чтобы прав был не ты, а эта дамочка, сказала жена дяди Люстига. А дядя Люстиг молчал. Видишь, Дневничок, в школе я никогда не смогла бы так же подробно записать все, что объясняют учителя. Аги мне часто говорила, мол, если ты будешь слушать внимательнее и записывать, что рассказывают учителя, дома тебе меньше надо будет учиться. Сейчас, мне кажется, я слово в слово записала то, что слышала ночью, хотя стоит такой гвалт, дети вокруг так вопят! Милый мой Дневничок, я очень боюсь: вдруг то, что говорил дядя Люстиг, окажется правдой. Пиште Вадашу я рассказала сегодня, что слышала ночью. Он ответил: не прислушивайся ты, Ева, малышка, к тому, что мелет этот старый филин, этот Люстиг, и правильно говорит твоя мама, все будет в порядке, так что выше голову, девочка! Пишта слышал, как Аги зовет меня малышкой, и вот теперь я вижу: если и он меня малышкой зовет, то я все же, наверно, нравлюсь ему. Я даже спросила его: а что сейчас делает Вера Петер? Не все ли равно, что она делает, сказал он раздраженно, я рад, что сам я живой. Какое мне дело до Веры Петер! Знаешь, милый мой Дневничок, мне кажется, он уже не влюблен в Веру Петер, и этому я даже здесь, в гетто, очень рада. эээ

Ну вот, теперь «Дреер» грозит всем нам. Сегодня объявили, что от каждой семьи туда заберут старшего, так что и дедушке придется там побывать. Оттуда, из пивоварни, доносятся дикие вопли… а электрический граммофон все время играет: «Лишь одна девчонка есть на целом свете…» Днем и ночью в гетто гремит эта песня; когда она на минутку замолкает, вопли долетают даже до нас. Потому что «Дреер» близко отсюда. Тех, кто в городе еще оставался из людей, служивших в трудовых батальонах, подполковник Петерфи, комендант, тоже приказал поместить в гетто. К нам в дом подселили еще нескольких человек. Так что и ванная комната уже переполнена. Теперь уже не только дядя Люстиг, но и эти, вновь прибывшие, уцелевшие после трудовых батальонов, говорят, что отсюда нас увезут. Но Аги все время обнадеживает: русские так хорошо воюют, что совершенно исключено, будто нас могут увезти в Польшу, потому что, пока нас туда довезут, мы прямо и попадем в руки русским. Аги считает, нас повезут куда-нибудь в Венгрию, в Альфельд, и мы там будем работать в поле. Ведь не так уж далеко жатва, а крестьян всех забрали в солдаты. Ах, если бы так и было, если бы Аги оказалась права, я бы с удовольствием занялась жатвой! Правда, я еще никогда в жатве не участвовала, но я сильная, я бы прекрасно убирала урожай. Сегодня дядя Банди Кечкемети даже заметил, что ни Марица, ни я, слава Богу, в гетто не похудели. Дядя Банди – детский врач, он это может определить даже без весов. До сих пор мы, Марица и я, питались консервами, которые Аги доставала в лазарете, то есть на бирже, как она говорит; она даже несколько раз приносила клубнику. Правда, я немного клубники отдала потихоньку Пиште Вадашу, Аги, конечно, этого не знает, только Марица, а Марица ябедничать не станет. Знаешь, Дневничок, список на подъезде теперь такой длинный! Еще бы: к нам подселилось столько новых людей, которые служили в трудовых батальонах, что все уже не помещаются в доме, спят снаружи, в саду. Вчера вечером мы с Марицей спрятались в углу сада и потихоньку съели то, что Аги принесла из лазарета, хотя она сказала, что это не только для нас, надо и мужчинам что-то дать. Но мы с Марицей не могли удержаться, все эти вкусности съели, не оставили ничего ни дедушке, ни дяде Беле с дядей Банди. Ты, Дневничок, меня хорошо знаешь, дома я никогда бы так не поступила. Но мы были такие голодные! А когда мы там все это лопали, то заметили, что за кустом спит Пишта Вадаш. Но он не спал, просто лежал там, и, конечно, услышал шуршание бумаги, в которую была завернута еда. Я думаю, Пишта Вадаш теперь меня презирает, так что потом он вернется к Вере Петер, конечно. Вера Петер наверняка не съела бы все сама, ничего не оставив мужчинам. Я совсем забыла написать, Дневничок, что у дяди Белы и Аги фамилия теперь не Жолт, а Штайнер, потому что фамилию Жолт могут знать жандармы, и тогда дядю Белу сразу убьют. Те, кто вернулся из трудовых батальонов, говорили, что дядю Белу разыскивают по всей стране, это значит, на него злятся сильнее, чем на других евреев, потому что не каждого еврея разыскивают особо. В общем, Дневничок, в любой момент дедушку или папу могут вызвать в «Дреер», чтобы там мучить! Бабушка этого не знает, потому что не слышала, когда об этом объявляли, она как раз белье развешивала на чердаке.