И что ты думаешь, Дневничок, кто стоял у подъезда дома № 20 по улице Сачваи, когда мы туда подошли? Пишта Вадаш! Уж ты-то знаешь, милый мой Дневничок, как я влюблена в Пишту Вадаша. Но теперь мне было все равно, он это или нет. Правда, он сразу взял поклажу у Аги и у бабушки и понес ее в дом. Вообще-то Пишту Вадаша мы встретили здесь потому, что его старшая сестра, тетя Нуши – жена Вайды, который – главный раввин. Они и раньше здесь жили, это – их дом. Прежде мы часто здесь бывали, потому что раньше главным раввином в Вараде был мой дядя, д-р Липот Кечкемети, дедушка Марицы; но несколько лет назад он умер, а на его место пришел Вайда. Мы хорошо знали и этот дом, и сад, Дедушка с бабушкой даже сказали: ничего себе встреча с домом раввина! Когда мы прибыли, дом уже был переполнен, даже всю мебель вынесли во двор. Мы попытались как-то устроиться. Полицейские разрешили взять из дома съестные припасы, а комиссия на площади сказала, что готовить еду, стирать и убирать будут женщины, других дел у них все равно не будет. Подвал в доме Вайды до потолка был заполнен дровами, и Аги сказала, что мы хотя бы воду сможем греть, так что дети будут купаться в теплой воде. Мне никак не удавалось сосчитать, сколько же нас всего в доме: люди сидели и лежали на матрасах даже в прихожей и на лестницах, так что едва можно было ходить, ты все время спотыкался о чьи-то ноги. Немного позже пошел дождь, прекрасная мебель тети Нуши мокла в саду. Но тетя Нуши сказала: пускай все сгниет, ей не жалко. Все равно это, если будет принадлежать, то кому-то чужому! Пишта Вадаш усадил меня на подоконник, только там и нашлось место. Я посмотрела на Аги: интересно, что она скажет: но она не обращала на меня внимания, она думала только о том, где будут спать дедушка с бабушкой и дядя Бела. А Вайда, главный раввин, первым делом сказал, что женщины и дети должны быть отдельно, мужчины – тоже отдельно. Но никто из женщин не захотел расставаться со своим мужем, женщины говорили, они будут раздеваться в темноте, и нужно стараться, чтобы каждая семья по возможности была в одном месте. Мы попали в комнату, где раньше была канцелярия. Книжные полки здесь встроены в стену, так что их невозможно было вынести во двор. Полки до отказа заполнены книгами, дядя Бела даже заметил, хорошо бы их все прочитать, пока война не закончилась. Вечером мы хотел было включить электричество, но выяснилось, что в городе решили: евреям электричество не положено. Каждый кое-как все же нашел для себя местечко; правда, ужина у нас совсем не было, потому что мы, конечно, не подумали, что останемся в темноте. В нашей комнате спят Аги и дядя Бела, Марица и ее родители, мои дедушка, бабушка, а еще дядя доктор Шаму Меер, который уже очень старый, он – дедушкин давний добрый друг, и тут же, с нами – дочь дяди Шаму Меера, тетя Лили, и ее муж, Пишта Мартон, он журналист. Потом – дядя Эрнё Маркович, тоже журналист и тоже совсем не молодой. Он, бедняга, в гетто оказался один: его жена осталась дома, потому что она – арийка, а дядя Маркович – еврей, и его привезли сюда. Здесь спят еще дядя Люстиг и его жена, они совсем старые, детей у них нет. В распоряжении, которое мы читали на плакате, говорилось, что в каждой комнате должны жить по шестнадцать человек, но наша комната – совсем крохотная, в ней и так не пошевелиться. Хотя нас всего четырнадцать. Когда стемнело, мы улеглись на матрасы. Мы с Марицей прижались друг к другу и обе, поверишь ли, милый мой Дневничок, были почти счастливы. Как это ни странно такое писать. Ведь мы были вместе с теми, кого мы любим; конечно, мне не хватало папы, но я решила, что утром его разыщу. Старшей по комнате выбрали маму Марицы, тетю Клари Кечкемети. Каждый должен был ее слушаться. В темноте она произнесла нам что-то вроде напутствия, и хотя мне очень хотелось спать, я уловила, что мы должны заботиться о гигиене, потому что теперь это самое важное, и что надо жить в согласии, ведь тут все – родственники и добрые друзья. Мы с Марицей поцеловали друг друга, и потом обе уснули. Мне приснилось, что за рулем грузовика сидел Пишта Вадаш, и я ужасно злилась, как это так: Пишта Вадаш стал эсэсовцем.

Ну вот, Дневничок, мы здесь уже пять дней, но честное слово, мне кажется, прошло пять лет. Даже не знаю, с чего начать, столько случилось кошмарного с тех пор, как я писала последний раз. Во-первых, ограда уже стоит, так что никто не может ни войти сюда, ни выйти отсюда. Арийцы, которые жили до этого на территории гетто, за эти несколько дней все переселились и уступили свое место евреям. С сегодняшнего дня мы, милый мой Дневничок, находимся даже не в гетто, а в лагере: на каждом доме висит плакат, на нем написано, что нам запрещено делать, и стоит подпись: подполковник жандармерии Петерфи, комендант. Собственно говоря, запрещается почти все, но самое страшное – то, что наказание за любой проступок – смерть. О чем бы ни шла речь, тебя не поставят в угол, не побьют, не лишат еды, не заставят сто раз писать неправильные глаголы, как когда-то в школе, ничего, ничего такого; самое малое и самое большое наказание – смерть. Насчет того, относится ли это к детям, не написано, но я думаю, относится.

Жандармы пришли и забрали из кладовки все съестное, что мы сюда с собой принесли, а там было очень много всего, даже все не поместилось в кладовку, часть пришлось сложить на чердаке и в подвале. Теперь женщинам нельзя готовить, раз в день мы будем получать еду от жандармов. Из подвала вывезли дрова, забрали сигареты, которые нашли, и все деньги, – полиция разрешила нам брать с собой в гетто по тридцать пенгё. С этого дня выходить из дома может только тот, у кого есть письменное разрешение: например, дедушка и Аги, потому что они – аптекари, или дядя Банди Кечкемети и дядя Шаму Меер, они – врачи. И больше – никто! Снаружи на двери висит список, кто и сколько человек живут в доме. Я наконец узнала, что нас на семь комнат – восемьдесят четыре человека, но в прихожей и в коридоре – тоже сплошь матрасы. Так что, Дневничок, больше я не смогу ходить ни к папе, хотя он с бабушкой Луйзой и тетей Лили живет на другой стороне улицы, ни к Анико, которая живет там же, где папа. До сих пор Маришка каждый день приходила к нам – ограда еще не была закончена – и приносила свежего хлеба, масла, мяса, фруктов и молока. Так что питались мы почти так же, как дома. Что будет теперь, не знаю, хорошей еды жандармы наверняка нам не будут давать. Когда у нас был обыск, жандармы забрали все сигареты у дяди Белы, Аги ревела даже сильнее, чем я, когда у меня забирали велосипед. Жандармы только хохотали над ней и устроили такой беспорядок, что никто не мог там уже ничего отыскать. Правда, для тех немногих вещей, которые мы принесли с собой, все равно не хватает места. Аги же лишь сидела на своем матрасе и плакала из-за сигарет. Жандармы ходили мимо, толкали ее, но она не шевелилась. Представляешь, милый мой Дневничок, Аги с такой мольбой смотрела на того косоглазого жандарма, будто он был по крайней мере Господь Бог. А он только ухмылялся и говорил Аги: что, шлюха, готова подохнуть из-за курева! (Шлюха означает – плохая женщина, сказал Пишта Мартон.) Я-то знаю, Аги жалела сигареты только из-за дяди Белы; да, она тоже любит курить, но дядя Бела курит одну за другой, Аги говорит, это его страсть. И она ему важнее, чем жизнь. Я вот никогда не хотела курить, чтобы, не дай Бог, у меня ы это тоже не стало страстью.

Но эта Аги, бедняжка, умеет смотреть с таким грустным видом! В общем, мы своим глазам не поверили: жандармы уже забрали все, что хотели и что им попало под руку, к сожалению, даже самые важные для нас продукты, например, жир, муку и сахар, – в общем, все погрузили на грузовик, стоявший перед домом, и собрались ехать. Они уже вышли из дома, когда тот, косоглазый, вдруг вернулся и бросил на колени Аги несколько пачек сигарет, наверное, штук тысячу, да еще и ущипнул ее за щеку. Вот, держи, не сиди такая пришибленная, сказал он и убежал. Давно я не видела, как Аги смеется. Я вижу, Аги не обижается, когда жандарм называет ее шлюхой и жидовкой и обращается к ней на «ты», как к ребеноку, лишь бы были сигареты. Я даже спросила дядю Белу, почему Аги так непонятно себя ведет, а дядя Бела ответил: «Аги не считает жандарма за человека, ее не интересует, как он с ней говорит и что о ней думает, она только боится его, и в этом она права. Но мне было очень обидно, что какой-то мерзкий, косоглазый жандарм мог сказать такое моей Аги. Когда война кончится, жандармов все равно не будет на свете, сказал Пишта Мартон, а уж он-то знает, потому что он – журналист! В 9 вечера мы должны ложиться спать, а вставать с этого дня, Дневничок, мы должны в 5 утра, так приказали жандармы, которые все у нас забрали. Понятия не имею, что теперь будет; я каждый раз думаю, что вот теперь – хуже всего, а потом сама же понимаю, что потом может стать еще хуже, даже гораздо хуже. До сих пор у нас была еда, теперь не будет. И мы, по крайней мере на территории гетто, могли друг к другу ходить, а больше не сможем выйти из дома. Каждый ребенок мог искупаться в ванне, в теплой воде, теперь дрова из подвала увезли и мы больше не сможем нагревать воду. Даже взрослым до сих пор теплой воды хватало, ванной комнатой пользовались по очереди. Правда, до Аги и дяди Белы очередь только к вечеру доходила, но это все равно лучше, чем когда вообще нет теплой воды. До сих пор и Маришка могла приходить к нам, и у нас всегда было, что поесть, а теперь я даже не знаю, что мы будем есть. Аги ни о чем не жалеет, лишь бы нас оставили в живых, повторяет она все время. Если будем живы, тогда все еще можно будет поправить. Аги сегодня даже с Пиштой Вадашем разговаривала, я так радовалась, что у нее еще хватало настроения шутить. Я услышала, когда она сказала тете Кларе Кечкемети и жене Пишты Мартона: смотрите, как я стараюсь угодить своему зятю. Я знаю, она всего лишь шутила, потому что все равно у нее из головы не выбить планы насчет англичанина-арийца, за которого она хочет меня выдать, но это неважно. Она сказала мне: знаешь, Ева, малышка, этот Пишта Вадаш довольно милый парень. Так что ладно, бегай за ним, по крайней мере он забудет, что за нами следят жандармы и что мы заперты в клетке, как в Пеште – обезьяны в зоопарке. Ночью, милый мой Дневничок, мне снилась Юсти, утром я проснулась в слезах.