как мог, и видел, что существо высоко и космато, что ноги его вроде человечьих, но оканчивались широкими лапищами. Руки же были длиннее, чем у людей, и было словно бы два сустава на них, и оканчивались руки острыми когтями. Морда была волчьей, но в глубине темных глазниц отражалось пламя факелов, и видел в них я злобу не звериную, но сродни человеческой. И на морде разглядел я белесую полосу, словно бы проседь в шерсти.

Поднял вервольф длинную руку и указал на меня, и взвился глумливый вой со всех сторон, словно свидетельствуя увиденное. А потом растворился морок в предутренней тьме, и замер мрак вокруг, и утих скрип снега.

В скором времени поняли мы, что одни остались на этой поляне, и нет вокруг никого, но все же стояли спина к спине, одеревеневшими руками оружие сжимая, пока не рассеялась тьма и не забрезжил рассвет.

Не могли мы унести все тела с поляны, потому лишь сняли крестьян и как могли достойно уложили их. Тело Вернера вынесли из леса и в селение перенесли, а где искать тела лесоруба и жены его, рассказали старосте.

В одну ночь потеряв двух товарищей, ошеломлены мы были и подавлены. Вернувшись в дом местного головы, сидели мы там, силясь собраться с мыслями и понять, что далее делать, староста же, подав снедь на стол, стоял в углу безмолвно, указаний ожидая. Не лез кусок в горло ни мне, ни Вигхарду.

— Что же, возвращаться? — спросил я его, и злоба в душе моей всколыхнулась при мысли этой. — За подмогой идти?

До боли стискивал я зубы при мысли о том, чтобы явиться к господину и сказать, что не только не исполнил я волю его, но и двух воинов потерял. Что прямо из-под носа у меня демоны детей забрали, а я отродьям сатаны хвост конский показал. Не в силах я был свершить такое теперь, но и последнего своего соратника в безнадежный бой вести не хотел.

— Возвращаться? — глухо повторил мой товарищ, взор от пола не отрывая. — Возвращаться и друзей оставлять неотмщенными? Возвращаться и позволить этой мерзости думать, что воинов Господа можно воем да плясками запугать?!

Поднял он глаза наконец и взглянул на меня, и едва не отшатнулся я от той ярости, что в них кипела.

— Да, друг Готлиб, я сам говорил, что надо нам за подмогой идти, но было то вечером. Сейчас же утро, а меж тем вечером и утром этим лежит ночь, что все поменяла. Не вижу я дороги домой, покуда в крови сучьих выродков меч не искупаю по самую крестовину. Должно мстить за друзей, а не плакать бесплодно!

Чем дальше, тем больше голос его на рычание походил, и понимал я его, ибо и сам, вспоминая, как нашли мы Вернера и потеряли Гельтвига, чувствовал, как переполняет меня гнев и горе.

— И я бы рад вести тебя в бой, Вигхард. Но что делать, коль не берет тварей железо? Как биться?

Он поднял на меня глаза, и удивление на время согнало злобу с его лица.

— Железо не берет? С чего так решил?

— Гельтвиг ведь говорил, — напомнил я.

— Гельтвиг, — вздохнул воин, головой качнув, — молод был и верил всему, что в детстве слышал. Потому и сгинул. Но ты-то, Готлиб, где твои глаза были? Неужто не видел кровь на поляне?

Уязвленный упреком, вспомнил я поляну ночную в свете факелов, вспомнил кровь застарелую, присыпанную снегом. И кровь свежую, Вернером пролитую. Словно теперь только открылись мои глаза, понял я, что много было той крови для одного лишь человека, куда как много.

— Дорого Вернер свою жизнь продал, в том не сомневайся, — проговорил Вигхард, видя понимание на моем лице. — Да хоть бы о том подумай, почему не напали на нас твари? Коль железа не боялись?

Не в силах сдержаться, я встал и принялся мерить шагами комнату, будто зверь в клетке. Вигхард прав, хоть и должен я признать очевидное и поверить в людских волков, однако ж, не все то правда, что народ болтает. Не все то правда…

Я замер посреди комнаты, словно молнией пораженный. Не все то правда. Не всяк тот человек…

— У кого лик человечий, — прошептал я, и рука сама собой на рукоять меча опустилась.

Ибо стоял позади, ожидая указаний, староста. Тот, что волосом зарос непомерно, и в волосе том седины было немало. Тот, кто высок и скрытен, и лишний раз рта не раскроет, а говоря — зубов напоказ не выставит. Тот, вспомнилось мне, кто сына своего отправил в соседнее селение с вестью о разбое. А ведь знал он, что совсем рядом свора звериная, кровью распаленная, и время к ночи клонилось. Однако ж не побоялся отправить отпрыска, и без волнения говорил, что в ночи вернется он. Из соседнего ли села? Или стае тварей весть он нес одному ему известными тропами, что по их душу воины явились?

И словно вновь стоял я на поляне ночной, и тень предо мной из тьмы соткалась. Рослый, с седой полосой на рыле, зверь указывал на меня непомерно длинной рукой, будто бросая вызов. Или говоря, что встретимся вскоре? Мелькнула перед глазами моими недобрая ухмылка старосты, когда уходили мы в ночь за Вернером. Предстало перед взором тело товарища моего, почти обнаженное, в царапинах и ранах. И крик Гельтвига последний взвился в ушах моих, и дале не могу я уверенно сказать, что было.

А потом увидел себя я стоящим над телом сельского старосты, кое распростерлось на полу, из разрубленной шеи кровь и жизнь изливая. Голова же его у ног моих лежала и смотрела на меня с удивлением, и губы все так же сжаты были в последнем усилии. Дамасский клинок тянул руку, капая кровью на пол, и горячие капли были на моем лице.

— Хоть и понимаю я тебя, Готлиб, — произнес позади товарищ мой, — а все же стоило сначала расспросить.

— Это… он? — спросил я, и голос свой не узнал.

— Так же и я думал, да спугнуть не хотел, — поднялся Вигхард и подошел ко мне. — Думал он, верно, что обхитрил нас. Подслушивал, не боясь кары. Я же так думаю: подними ему губы и увидишь клыки, Готлиб, ибо это Рудольф. Вожак, что себя умнее и сильнее нас возомнил и спрятаться решил под самым нашим носом. Ах, жаль, не я его зарубил, право же.

Я опустился на колени, глядя в удивленные мертвые глаза и положил руку на холодеющие губы. Потянул вверх,