Наталья достала из сумочки фотографии рисунков, разложила перед Фогелем. Рядом – распечатку своей экспертизы. Подробно рассказала о том, что произошло, опустив лишь историю банка, в котором были найдены подделки.

Моисей Соломонович внимательно изучил фотографии, прочитал акт, кивнул и посмотрел на Наталью.

– Значит, вы видели их. Я так и думал. Она не могла этого сделать…

– О ком вы?

– О ней, об Анне Андреевне Ахматовой.

Наталья недоуменно подняла брови.

– Видите ли, – пояснил Фогель, – существовало мнение, что подаренные ей рисунки Модильяни Ахматова сама уничтожила в тридцатые годы, потому что к тому времени эти ню не укладывались в сложную систему ее поэтического образа. Но я считал, что это невозможно. В те годы не только она, но и весь мир признал в Модильяни гения. Ахматова просто не имела морального права утаить эти маленькие шедевры. Но теперь я уверен – просто физически не могла.

– Потому что у нее их не было?

– Вот именно!

– Но кто их забрал?

– Да кто угодно! Вы хотя бы представляете, что тут после революции творилось? Да и потом тоже. Трудно даже предположить, что произошло бы с Петербургом, если бы он остался столицей. Подумайте, знаменитый Троицкий собор собирались превратить в городской крематорий… Чудом спасти удалось, использовали просто как склад. И не только его спасли, многое сохранили. Но, с другой стороны, были и огромные потери.

Все отнятое у владельцев объявили народным достоянием и, с благословения Ленина и Троцкого, стали успешно распродавать: раритетные издания, уникальные рукописи, старинные иконы, украшения из коллекции скифского золота, картины великих мастеров. Поначалу тайно, а потом уже не стесняясь, запасники начали обследовать спецбригады по отбору ценностей «экспортного значения». Из собрания Зимнего дворца было отобрано несколько тысяч произведений значительной художественной ценности, и около сотни из них – шедевры мирового значения: картины Рубенса, Тициана, Рембрандта, Веласкеса, Веронезе, Ватто, Хальса, Каналетто… И этот список бесконечен.

Это государственное мародерство стало национальной катастрофой. А глядя на государство, разворовывать культурное наследие начали и все кому не лень.

– Наташенька, да вы прекрасно это сами знаете.

Залита кислотой Даная, похищены манускрипты средних веков, труды Коперника и Ньютона, разбиты статуи в Летнем саду, съедены крысами и испорчены плесенью древние рукописи, сгорели тысячи изданий. Даже работы признанных советских мэтров не избежали пренебрежительного забвения, после смерти художников их полотна просто выбрасывались на помойку.

– Был такой замечательный художник, – рассказывал Фогель, – может быть, лучший из всего советского периода, Евсей Моисеенко. Он умер, родственников не осталось. Картины решили сжечь, чтоб мастерскую освободить. Друзья еле-еле успели все собрать и в Репинку отнести. Теперь там пылятся. Повезло, пожалуй, только андеграунду – энтузиасты хранили работы непризнанных гениев бережно. Поэтому лучшие ранние работы того же Шемякина[13]только в частных коллекциях и можно найти.

– Или Заборова[14].

– Если вы имеете в виду не графику, то – да, и его тоже. Вообще, создание частной коллекции в постреволюционной России – дело хлопотное и даже опасное. В любую минуту могли поинтересоваться: на какие такие средства коллекционируем и советское ли это искусство, соответствует ли генеральной линии партии? И неважно, что вот эта тетка голая от бабушки досталась. Кстати, кто у нас бабушка была, не буржуйка ли?.. Поэтому собрания свои коллекционеры демонстрировать не спешили даже и в постсоветскую эпоху. Обворовать враз могут, а вот искать… Искать может быть и начнут, но сначала проверками замучают: где взял, сколько платил, откуда деньги?

Санкт-Петербург. Потемкинская.

– И тут мы, наконец, подходим к тому, зачем я здесь, – воспользовалась небольшой паузой Наташа.

Она уже поняла, что Фогель, если его не останавливать, может говорить часами. Обо всем. Только не о том, что интересует собеседницу. По крайней мере эту собеседницу – Наталью Ипатову.

За окном в ранних петербургских сумерках темнел Таврический сад. Циля давно закончила стучать на компьютере и ушла к детям, хотя тишины от этого не прибавилось, наоборот – в общем хоре постоянно раздавался ее хрипловатый смех. Наталья и Фогель уже несколько раз пили кофе со знаменитыми невскими пирожными, перепробовали несколько сортов шоколада, продегустировали несколько видов коньяка (этим в основном увлекался Фогель), а ответа на главный вопрос все еще не прозвучало.

– Кто может быть владельцем этих рисунков?

Моисей Соломонович откинулся на спинку дивана.

– Первого владельца, того, кто нашел эти рисунки, наверняка уже нет в живых. Так же как и следующего. Гражданская война, репрессии, блокада… Судя по тому, что вы рассказали, эти листы в плохом состоянии и раньше были свернуты в рулон. То есть хозяин прятал их и только недавно решился явить свету. В любом случае, это мог быть только человек, который, с одной стороны, приобрел эти рисунки незаконно, с другой – опасается за то, что к нему придут и потребуют ответа. Это не обычный коллекционер.

– Вы вспомнили про блокаду. Может быть, это был какой-то партийный функционер, который выменял их на хлеб?

– Деточка… Извините, что я вас так называю, но в моем возрасте это позволительно. Так вот, деточка, по этому вопросу сразу видно, что вы из Москвы. В блокаду на хлеб выменивали что-то ценное не партийные функционеры и не номенклатурные шишки и шишечки, а значительно более мелкая шушера – директора и продавцы булочных, работники столовых. Но их интересовали не произведения искусства, а примитивное золото. Что касается партийных бонз, то они, независимо от блокады, могли получить то, что хотели, и так. Стоило только сказать. Была, впрочем, еще одна категория людей, вернее – нелюдей, которые обладали весьма широкими возможностями…

* * *

Он пришел в НКВД всего год назад, в тридцать шестом – по комсомольскому набору, прямо с третьего курса художественно-промышленного училища, где готовился стать посредственным (это он хорошо понимал) декоратором. И вот уже как вырос. Сегодня ему впервые доверили самостоятельно руководить обыском в доме врага народа. Злостного, затаившегося врага. Много лет он скрывался под личиной друга, выслужился до начальника отдела, называл себя его учителем. Но теперь разоблачен и будет примерно наказан.

Он нажал на звонок.

За дверью была тишина.