— Как вы думаете, стоило сказать ему, что я был чемпионом по джиу-джитсу команды национал-социалистического клуба района Бармбек? — невинно спросил Шульце.

Это и положило конец попыткам Стервятника превратить солдат второй роты в опытных бойцов джиу-джитсу. Рота должна была выполнить поставленные перед ней задачи и без навыков рукопашного боя. Однако в это время у самого Гейера появились новые планы. В последний вечер апреля он приказал провести ротную «товарищескую вечеринку»[25]. Он брался лично обеспечить две сорокавосьмилитровых бочки пива, в то время как другие офицеры должны были за свой счет купить по две дюжины бутылок шнапса.

Объявление, озвученное обершарфюрером Метцгером, было встречено во второй роте с громкими криками ликования. Но Шульце это не впечатлило. Его восторг от того, что он вывел из строя бывшего полицейского — как только тот выздоровел, то был понижен в звании и переведен в какую-то тыловую часть — давно исчез. Он отреагировал на объявление довольно угрюмо:

— Послушайте, если господа офицеры покупают нам вскладчину пиво и шнапс, то можно держать пари, что мы вот-вот снимемся с насиженного места!

И, как обычно, Шульце был не слишком далеко от истины…

— Господа! — проскрежетал гауптштурмфюрер Гейер со своим безошибочно узнаваемым прусским говором, — через несколько мгновений мы пойдем к солдатам на ротную «товарищескую вечеринку». — Он уставился сквозь монокль на своих офицеров. Перед ним стояли фон Доденбург, Шварц, Кауфманн, отец которого был богатым промышленником в Руре, и молодой Фик со столь неудачной фамилией[26]. — Господа, я не знаю вашу способность к выпивке. Но я надеюсь, что вы поведете себя достойно уважаемых людей и офицеров.

Шварц посмотрел на него с нескрываемым отвращением. Под холодной, циничной внешностью Стервятника в действительности скрывался буржуа. Хотя Гейер носил униформу Черной Гвардии фюрера, он не был в состоянии по-настоящему понять произошедшую национальную революцию, вождем которой был Адольф Гитлер. По сути дела, гауптштурмфюрер ничем не отличался от так называемых «мартовских фиалок» — людишек, которые никогда не были по-настоящему привержены нацизму, но поторопились присоединиться к национал-социалистической партии сразу же после ее победы весной 1933 года. Все это человеческое дерьмо просто спасало себя, стараясь примкнуть к победителям прежде, чем окажется слишком поздно.

Стервятник отнюдь не был дураком. Он увидел и понял презрительный взгляд Шварца.

«Подожди, мой мальчик, — мысленно пообещал он Шварцу, — я сумею снять с тебя штаны — независимо от того, есть у тебя дядя Гейдрих или нет».

Но он был слишком умным человеком, чтобы произнести это вслух. Вместо этого он поднял стакан шнапса так, чтобы он оказался на уровне третьей пуговицы мундира, как предписывала военная традиция. Локоть был согнут под углом в девяносто градусов. Он пролаял:

— Господа, ваше здоровье!

— Ваше здоровье! — ответили ему офицеры слаженным хором.

Как автоматы, они подняли стаканы, залпом выпили и одновременно с громким стуком поставили пустую посуду на стол.

Стервятник удовлетворенно кивнул. Ему нравилось единство этого движения, равно как и любого другого. Да, никто из них не был кавалеристом, как он сам, а Шварц и Кауфманн даже не были дворянами, однако в предстоящих сражениях, которые были не за горами, каждый из них мог принести ощутимую пользу. А это было ему выгодно. Он прочистил горло и проговорил:

— Господа, я думаю, пора вернуться к нашим солдатам!

Ответственным за оформление помещения для проведения в нем ротной «товарищеской вечеринки» являлся обершарфюрер Метцгер. Он лично занялся этим делом. Грубые деревянные столы были установлены широкой подковой и покрыты серыми одеялами. В центре «подковы» стояло деревянное кресло для Стервятника и обычные стулья для офицеров и обершарфюрера; дальше, слева и справа, стояли деревянные скамьи для рядовых. Через равные интервалы были расставлены бутылки шнапса, окруженные небольшими стаканами. Каждое место обозначалось пивной кружкой. По стенам солдаты прибили сосновые ветви, наломанные в соседнем лесу во время утренней пробежки. И теперь, когда гауптштурмфюрер Гейер и его офицеры вошли в комнату, эсэсовцы стояли, вытянувшись по стойке «смирно», рядом со своими местами за столом.

Стервятник с удовольствием отметил, насколько сильно они изменились за эти несколько месяцев. Казалось, они выросли в своих форменных мундирах, давно потерявших свою новизну. Их лица стали более суровыми, так что глаза ярче выделялись на похудевших лицах. Они выучили новый для них кодекс поведения, где понимание верного и ошибочного было абсолютным и жестким; они изучили его ценой холода, страдания и, в некоторых случаях, собственной крови. Теперь эти ребята больше не были похожи на переодетых гражданских. Они стали обученными солдатами, которым не хватало только одного — кровавого опыта сражения.

Обершарфюрер по всей форме отдал офицерам честь. Во весь голос он проревел:

— Господин командир, вторая рота штурмового батальона СС «Вотан» прибыла на товарищеский вечер!

Стервятник небрежно коснулся рукой фуражки.

— Благодарю, обершарфюрер. Вольно, парни.

Послышалось суетливое перешаркивание ног.

— Откройте шнапс, — прокричал Метцгер.

Стаканы быстро составили в круг, с бутылок сняли крышки и налили шнапс. Стервятник снял свою большую фуражку и принял стакан. И снова поднял его ровно до третьей пуговицы мундира.

— Товарищи, — проскрежетал он, — за нас, за тех, кого мы любим, за вторую роту!

— За нас, за тех, кого мы любим, за вторую роту! — проревели почти двести голосов так, что загудели деревянные потолочные балки.

Они залпом выпили — в том числе и несколько самых молодых солдат, уже заполнивших желудки оливковым маслом и сухим сыром для того, чтобы выдержать это тяжкое испытание алкоголем. Почти все солдаты закашлялись, когда крепкий шнапс обжег им горло.

Гейер сел. Рота последовала его примеру.

— Обершарфюрер, — приказал он, — люди скучают. Пожалуйста, шутку, и сочную!

— Шульце! — заорал Мясник через стол, обращаясь к гамбуржцу. — Давай, комик, расскажи нам анекдот, и — ты ведь слышал гауптштурмфюрера — действительно сочный!

Шульце не колебался ни минуты.

— Что говорит солдат, впервые придя домой в отпуск через шесть месяцев?

— И что же он говорит?

Шульце дернул себя за кончик своего большого носа.