общается психологически то с Морозом, то со Снегурочкой.

— Но почему же все-таки на роль Весны утвердили балерину Молочкову, а не какую-нибудь певицу?

— Это все Царедворский, а на Царедворского надавил Скромный. А Скромному приказал сами знаете кто. — Грибаков выразительно посмотрел в окно, из которого виден был Кремль.

— А как Томская отнеслась к такому назначению?

— Она была решительно против. Я ее поддерживал. Галина хотела, чтобы партию Весны исполнила Величаева. Но ведь Величаева подменяла на многих спектаклях Томскую, и все чаще и чаще. Значит, Весну она петь не могла никак. Тут еще и Тимошенков вмешался, возражал Скромному. Ну и в итоге что вышло? Сами видели. Снегурочка старше своей матери Весны, а Весна немая. Полный абсурд.

Интересный разговор прервался, потому что в кабинет вошел один из криминалистов. Степанов отошел с ним в угол комнаты, началась тихая беседа.

— Короче, так, — шептал криминалист, — на площадке лесов, откуда на Скромного упала балка, обнаружились ясные следы грубых мужских ботинок. Вот, прошу. — Он протянул Степанову бумажный листок с рисунком подошвы. Отпечатки пальцев рук обнаружены не были. Вероятно, преступник действовал в перчатках. И еще. Неприятная новость. Скромный скончался по дороге в больницу. До реанимации не довезли. — Криминалист вздохнул.

— Хорошо, можете идти, — Степанов простился с коллегой.

Грибаков смотрел задумчиво. Степанов вернулся за стол. Разговор продолжился.

— Но как же публика? Неужели никто не замечал, что Весна танцует вместо того, чтобы петь?

— Да ну! Публика — дура. Она думает, так и надо. Но мы-то понимаем.

— И все-таки почему Молочкова получила эту роль?

Грибаков мялся, смущался, затем все-таки воскликнул:

— Сафьянов! Вот потому-то Томская и ненавидела Молочкову. Вера Молочкова обещала ее отравить. Да что там! И Грушева туда же. Каждая хочет, чтобы Сафьянов покровительствовал именно ей и никому другому.

Степанову очень хотелось спросить, есть ли в театре честные женщины, такие, например, как его Маша. Сын Николай частенько упрекал отца в старомодности, утверждал, что теперь самое главное в жизни — деньги. Но театр... Так хочется, чтобы искусство было чистым! Степанов покосился на Грибакова. Трудно было себе представить, чтобы этот тучный человек бегал по строительным лесам, хотя он открыто и декларирует свою ненависть к театральному руководству. Внезапно зазвонил телефон. Степанов снял трубку, услышал голос начальника:

— Как дела, Вася?

— Продвигаюсь. — Степанов прикрыл трубку ладонью, кивнул Грибакову, показывая, что тот может идти. Когда Грибаков вышел, Степанов продолжил разговор: — Вот, народ опрашиваю.

— Ты мне в Управлении позарез нужен.

— Даниил Евгеньевич, еще двоих осталось допросить.

— Кого?

— Певицу Грушеву и балерину Молочкову.

— Да ну их.

— Но они давно ждут.

— А я тебе говорю: отпусти их. Отпусти и приезжай немедленно.

Степанов вышел в коридор. Молочкова и Грушева присели на подоконник.

— Девушки, вы можете быть свободны.

Молочкова раздосадованно фыркнула.

Грушева ушла молча. Теперь Степанов заметил, что певица не отличалась красотой, у нее было остренькое мышиное личико и маленькие пронзительные глазки. Царедворский и Грибаков ждали следователя внизу. Оба показались Степанову мрачными.

«Поссорились, что ли?» — подумалось следователю. Они вполне могли теперь поссориться. Ведь каждый из них получил шанс сделаться в самом ближайшем будущем директором Большого театра. Царедворский и Грибаков кинулись к Степанову. Оба хотели поговорить со следователем конфиденциально. Степанов направился к своей машине. Царедворский зашагал рядом.

— А вы знаете, что муж Томской приходил в тот вечер в театр?

— Вы сами его видели?

— Да.

— И что же он делал?

— Я видел его в антракте. Он пил коньяк в буфете бельэтажа.

Сцена двенадцатая

Несмотря на строгий приказ Даниила Евгеньевича, Степанов поехал сначала не на Петровку, а в поликлинику. Он узнал фамилию помощника Грубера — Книгин. Может быть, зря не поговорил с ним? Но ничего, пусть Книгин помается, пусть подумает, будто следователю он неинтересен. Потом откровеннее будет. Возле здания Новой сцены Степанову попался Мизгирь — Тимошенков.

— Ну вот, — Тимошенков натянуто улыбнулся. — А я как раз к вам шел.

— Мы еще успеем поговорить. Разве у вас что-то экстренное?

— Бывший муж Томской...

— Знаю. В тот вечер он был в театре.

— Откуда вы знаете?

— Простите, но вопросы обычно задает следователь. — Степанов нервничал и досадовал на Даниила Евгеньевича, который так не вовремя прервал допрос.

Внезапно Степанов резко бросил Тимошенкову: — Покажите ваши подошвы.

— Что?!

— Подошвы ваших ботинок.

Картина была забавная. Двое солидных мужчин рассматривают подошву ботинка. Причем один из них балансирует на одной ноге, с которой этот ботинок снят. Тимошенков злился. Степанов досадовал. Конечно же, подошва ботинка Тимошенкова совершенно не походила на следы, обнаруженные на строительных лесах. Степанов отдал ботинок Тимошенкову и сердито вертел перед глазами бумажный листок.

— Можно? — Мизгирь потянулся за листком. Степанов не стал прятать улику. — Это театральная обувь.

— То есть? Что такое «театральная обувь»?

— Это обувь для сцены, для танцев. Видите, какой рисунок подошвы? Грубый, как хирургическая шина.

— А чем все-таки отличается такая обувь?

— В такой обуви топать удобно. Например, в испанских танцах.

— А в «Снегурочке» топают? Я что-то не припомню.

— Нет, в «Снегурочке» не топают. Топают в других операх, в «Кармен», в «Навуходоносоре», в «Набукко». Вот выходит фараон, и воины притоптывают в такт музыке.

— Хорошо. Это, конечно же, не ваша обувь.

— Конечно. Это и размер не мой. У меня стопа крупнее. Но все равно это обувь танцора кордебалета.

Мизгирь бросил быстрый взгляд на туфли Степанова. Зимняя обувь следователя не отличалась особенной добротностью.

Теперь Степанов мог ехать в Управление. Ведь ни Книгина, ни Грубера он в поликлинике не застал. Один уже ушел, а другой так и не появлялся, известив телефонным звонком, что плохо себя чувствует.

В Управлении Даниил Евгеньевич сразу выложил на стол пару кассет:

— Вот, ты забыл.

Степанов проглотил обиду. Если кто и забыл, то уж, во всяком случае, не он.

Даниил Евгеньевич прошелся по кабинету.

— Вот что, Василий, дело Томской надо закрывать.

— Почему?

Даниил Евгеньевич явно был не в своей тарелке, нервничал:

— Потому что нет состава преступления.

— Но я кое-что нарыл.

Даниил Евгеньевич замахал руками:

— Нет, нет. Забирай кассеты. — Отдавая кассеты, он как бы показывал, что дело закрывается отнюдь не по его инициативе. А по чьей же? Ну конечно, по приказу начальства.

— Нет никаких доказательств убийства Томской, — сказал Даниил Евгеньевич.

— А пятна крови?

— Томская пила. Она могла в пьяном виде споткнуться, упасть и пораниться.

О призраке Томской Степанов не хотел говорить, потому что пока не знал, что