* * *

Берт Клинг был влюблен.

Март не самый подходящий месяц для романтических чувств. Лучше всего влюбляться, когда уже распускаются цветы, с реки дует ласковый ветерок, а домашние питомцы подходят к тебе и лижут руку. Если ты влюбился в марте, в этом есть лишь один плюс. Как сказал поэт, лучше уж влюбляться в марте, чем вообще не знать любви.

Берт был влюблен до беспамятства.

Он был влюблен до беспамятства в девушку двадцати трех лет – полногрудую, крутобедрую, с васильковыми глазами и ниспадавшими до середины спины медового цвета волосами, которые она иногда укладывала в узел на затылке. По любым меркам девушка считалась высокой, и все равно, даже на каблуках, едва доставала Берту до подбородка. Он был влюблен до безумия в девушку, тянувшуюся к знаниям, – она училась на вечернем в университете, чтобы получить магистерский диплом по психологии, а днем работала в отделе кадров одной компании в центре города на Шеферд-стрит – проводила собеседования с соискателями. Берт влюбился в девушку серьезную, ведь она собиралась защитить кандидатскую, получить разрешение на медицинскую практику и стать психологом. Девушка была с безуминкой – в прошлом месяце на День святого Валентина она прислала в участок вырезанное из фанеры красное сердце высотой метр восемьдесят, на котором написала желтой краской: «Синтия Форрест любит детектива третьего разряда Бертрама Клинга – что, теперь это преступление?» Из-за того случая коллеги до сих пор подтрунивали над Бертом, не уставая упражняться в остроумии. Синди была девушкой впечатлительной, способной разрыдаться, увидев на улице слепого музыканта, играющего на аккордеоне. Однажды она, не проронив ни слова, беззвучно положила ему в шляпу пять долларов и долго плакала, уткнувшись в плечо Клинга. Синди была девушкой страстной, вжимавшейся в Берта по ночам, словно безумная. Она могла разбудить его в шесть утра со словами: «Слышь, легавый, мне через пару часов на работу, как будем убивать свободное время?» На это Клинг неизменно отвечал: «Вообще-то меня секс совершенно не интересует», потом начинал целовать ее, пока она не забывала обо всем на свете… А после он сидел напротив Синди за кухонным столом и пожирал ее глазами, восхищаясь красотой девушки. Однажды Берт заставил ее покраснеть, сказав: «На Мейсон-авеню есть одна торговка из Пуэрто-Рико. Ее зовут Илуминада. Это имя куда больше подходит тебе, Синди. От тебя в комнате становится светлее».

Боже, как же он был влюблен.

Однако на дворе по-прежнему стоял март, на улицах возвышались сугробы снега, выпавшего еще в феврале, а ветра завывали подобно волкам, преследующим своих жертв. Было по-зимнему холодно, и казалось, что этому холоду никогда не придет конец, разве что в августе, когда, возможно, да-да, возможно, в этом нет уверенности, снег растает и распустятся цветы. И чем заняться в такую паскудную погоду? Поговорить с любимой о делах на работе в полиции? Чем заняться, когда бежишь по скованной холодом улице во время обеденного перерыва Синди, прижимая ее к себе? Рассказать ей, перекрикивая вой ветра, о странных обстоятельствах, окружающих гибель распорядителя садово-паркового хозяйства Каупера?

– Да, все это очень странно, – согласилась Синди и, вытащив руку из кармана, придержала платок, который ветер силился сорвать у нее с головы. – Слушай, Берт, я страшно устала от этой зимы. А ты?

– Ага, – кивнул Клинг. – Знаешь, Синди, я надеюсь, что это все-таки не он.

– Ты о ком?

– Про мужика, который нам звонил в участок, – вздохнул Берт, – который убил Каупера. Знаешь, на кого я думаю? Не дай Бог, конечно…

– На кого?

– На Глухого.

– Какого Глухого? – не поняла девушка.

– Несколько лет назад – может, семь, а может, и все восемь – мы шли по следу одного преступника. Он пытался ограбить банк. Весь город на уши поставил. Умный был, зараза, с такими башковитыми мы никогда не имели дела.

– Кто?

– Да этот Глухой.

– Я поняла, а звали-то его как?

– Мы не знаем, – сокрушенно произнес Клинг. – Нам так и не удалось его изловить. Он прыгнул в реку, и мы решили, что он утонул. Вдруг это он вернулся? Как Франкенштейн.

– Ты хочешь сказать, как чудовище Франкенштейна? – уточнила Синди.

– Да, оно самое. Помнишь, этот монстр должен был погибнуть при пожаре, а он взял и выжил.

– Помню.

– Жуткое кино, – покачал головой Клинг.

– Я чуть не описалась от страха, когда его смотрела, – призналась Синди, – между прочим, по телевизору!

– Ты описалась по телевизору? – переспросил Берт. – Перед аудиторией в сорок миллионов человек?

– Чуть не описалась! – расплылась в улыбке Синди и ткнула Клинга локтем в бок. – А «Франкенштейна» я по телевизору смотрела.

– Глухой, – промолвил Клинг. – Надеюсь, что это все-таки не он.

Берт оказался первым детективом во всем следственном отделе участка, который вслух допустил возможность, что убийцей Каупера является человек, несколько лет назад доставивший полицейским массу хлопот. Да, Берт Клинг был достаточно молод и не был семи пядей во лбу, но даже он догадался, что дело дрянь. Их старый знакомец, однажды подписавший свое послание «Л. Сордо» («эль-сордо» по-испански значит «глухой», очень остроумно), был способен с компьютерной точностью воплощать хитроумные планы в жизнь, умел с виртуозной ловкостью использовать тот шанс, который подкидывала ему фортуна. Он с легкостью сеял хаос в четко выстроенной работе участка, выставляя стражей закона героями комедии эпохи немого черно-белого кино. И вот если Каупера действительно убил он, значит, это только начало. Представив, что может сотворить Глухой, Клинг невольно содрогнулся. Он прекрасно понимал, что ежится сейчас совсем не от холода.

– Надеюсь, это все-таки не он, – промолвил Берт, но его слова унес прочь ветер.

– Поцелуй меня, – вдруг попросила Синди, – а потом, жадюга, угости горячим шоколадом.

* * *

Пареньку, явившемуся в участок в среду, было лет двенадцать.

Синяя куртка, доставшаяся, наверное, от старшего брата, была на три размера больше, чем нужно, и висела на пареньке мешком. Капюшон, наброшенный на голову и стянутый тесемками, был слишком велик и постоянно спадал. Когда мальчишка зашел в участок, одной рукой он сражался с ненавистным капюшоном, а второй пытался вытереть текущие из носа сопли и сжимал конверт. На ногах у него были кроссовки с высоким голеностопом, вроде тех, что, несмотря на возражения врачей, круглый год носят все юные обитатели трущоб. Подпрыгивающей походкой он приблизился к стойке, на которой стоял диспетчерский пульт, в очередной раз поправил капюшон, еще раз вытер хлюпающий нос, поднял взгляд на сержанта Марчисона и спросил:

– Это вы дежурный сержант?

– Я дежурный сержант, – отозвался Марчисон, не отрываясь от личных карточек отсутствующих полицейских, которые он заполнял, сверяясь с общим списком, составленным еще утром.