– Ваше право, мосье Альберт, в сердцах чего не скажешь, – выговаривала она через несколько дней после происшествия, – но чтобы такое! Никогда! Никогда! – повторяла она, на глазах ее наворачивались слезы, нижняя губа дрожала. Эта чистая простая душа впервые увидела безобразный оскорбительный мир, от которого прежде ее берегло строгое воспитание.

– Он не имел в виду ничего дурного, – убеждала Принцесса мосье Жака, пытаясь со своей стороны поправить дело. – Знаете поговорку? Чайник чайнику говорил: уж больно ты черен. Неужели вы думаете, что он хотел его оскорбить? Но это попросту невозможно: он ведь и сам таков!

– По-вашему, невозможно, мадам? А я так считаю, что очень даже возможно. Во-первых, этот чайник упустил из виду, что и сам черен. Во-вторых, забыл самое важное: что он чайник, чем ему следовало бы гордиться, поскольку просуществовать пять тысяч лет способен лишь тот чайник, на который призирает милосердный Господь! И вот еще что я вам скажу, мадам Эстер: всякому чайнику, который оскорбляет собрата, нет места ни в моем доме, ни тем паче на Господней кухне!

– Полно вам, мосье Жак, это уж слишком. Речь о шестидесятилетнем больном старике, жизнь которого была настолько скупа на радости, словно Господь отмерял милость свою пипеткой. Разумеется, невзгоды его озлобили. Где уж старому чайнику весело свистеть!

– Нет уж, благодарю покорно, свисток мой цел, невредим и отлично свистит, – заявил турецкий безбожник, когда Святая передала ему этот разговор и, как обычно, поддавшись на уговоры, села играть с ним в карты. – Моя жена ничего в этом не смыслит: свет не видывал более немузыкальной женщины.

– Ей же нравится слушать, как я играю на пианино, – возразила Святая.

– Я не об этом.

Святая примолкла.

– Ах вот оно что! Понимаю, – наконец проговорила она.

– Ничего-то вы не понимаете, – хотел было ответить мосье Альберт, но осекся. – Вы видите насквозь, не так ли, читаете в самых сокровенных уголках сердец, но ни за что в этом не признаетесь. А между тем изучили всех нас как облупленных, с вашим-то опасным чутьем.

На это Святая ответила коронной своей апофегмой:

– Я, мосье Альберт, может, и необразованная, зато исключительно проницательная, и проницательности моей хватает, чтобы понять, что вы хотите надо мной посмеяться. – Она выбрала карты и выложила на стол выигрышную комбинацию. – Слава богу, я хоть в карты могу вас обыграть, иначе вы считали бы меня полной дурой.

– Где же вы были, мадам Адель, когда я был молод?

– Не говорите так, мосье Альберт. Бог послал каждому из нас ту жизнь, которую мы заслуживаем. Вам вашу, а мне мою.

– «Вам вашу, а мне мою», – передразнил он, тасуя карты. – Думаете, нам удастся упросить Его зарезервировать для вас койку в моей каюте, когда настанет пора отправляться в долгий путь?

– Когда придет мой час, я хочу встретиться с родителями.

– Не с мосье Жаком?

– Мосье Жак отдал мне жизнь земную. Загробную же волен посвятить кому-нибудь другому.

Она уставилась в карты.

– А вы бы хотели встретиться с женой после смерти? – наконец спросила она и отвела глаза. Губы ее дрожали.

– Учитывая, как она ревнива…

– Кто, ваша жена? Плохо же вы знаете женщин, мосье Альберт.

– А вы плохо знаете мою жену! Случись этой ехидне умереть раньше меня, и она тут же пошлет за мной, лишь бы я не забыл ненароком, что мы женаты.

И действительно, ревность Принцессы не имела никакого отношения к любви. Чем сильнее раздражал ее муж и чем больше ее избегал, тем сильнее она страшилась его потерять. Она воплощала собой чувство долга, каждый день понемногу сживая его со свету, он же в ответ тяготился ею с добросовестной преданностью слабого неверного супруга. Она была внимательна к мельчайшим его потребностям: в сваренном особенным образом утреннем кофе, в полуденных пирожках со шпинатом, в особенном консоме к особенному рису, в подливке из сухофруктов к нежирному мясу, в слегка накрахмаленных рубашках и отутюженных носовых платках, на которых она неизменно разглаживала складки, в тарелке с сырным ассорти, соусами и маслинами к вечерней ракии, – все это жена выполняла с величайшей пунктуальностью, не выказывая неудовольствия, однако же каждый ее жест напоминал мужу о том, что она не привнесла в его жизнь ничего – за исключением того, о чем он не просил. Как ни парадоксально, он куда больше нуждался в ее любви, которую она отчасти к нему питала, нежели она в его – которой не было.

– Не смейте так о ней говорить, – упрекнула Святая с привычной готовностью вступиться за другого – отчасти потому, что по своему добродушию не терпела злоязычия, отчасти потому, что ее упреки неизменно побуждали собеседника высказаться насчет обидчицы еще хлеще. – Она была вам прекрасной женой: кухаркой, служанкой, нянькой, портнихой, цирюльником, даже матерью, если угодно. А сколько раз спасала вас от разорения? Она самая умная женщина на рю Мемфис.

– Ваша правда, – мосье Альберт устремил на Святую взгляд, полный печального сарказма. – Ваша правда. Бог дал ей величайший на свете ум. Но Он не дал ей больше ничего. Рядом с ней даже айсберг заработает простуду.

Тут Принцесса возвратилась с ежедневного визита к сестрам.

– Вы чего сидите в темноте? Вам же карты не видно.

– Так романтичнее, – не поднимая глаз, отвечал муж.

– Вы разве не слышали новость?

– Какую еще новость?

– Война кончилась.

* * *

Дабы отпраздновать перемирие, Принцесса, вернувшаяся домой в компании мадам Дальмедиго, решила устроить экспромтом настоящее чаепитие – с безе, инжирным и финиковым вареньем, птифурами и домашним печеньем, которое хранила под замком в одном из множества шкафов в кладовой. Еще одну соседку, Арлетт Джоанидис, которая с дочерью Мишлен проходила под их балконом, остановили, огорошили новостью и тоже зазвали на чай. Полчаса спустя прибыли Флора, ее мать, Мария Кантакузин и Фортюнэ Ломброзо, а за ними Морис Франко и Лилиана Ардити, так что, когда мосье Жак вернулся домой с работы, дочь сообщила ему, что мама все еще в гостях напротив.

– Так иди и приведи ее, да скажи ей раз и навсегда, что ее место здесь, – мосье Жак обвел рукой темную пустую гостиную, – а не там, – он указал на курятник.

Семейства возобновили общение, однако же между мужчинами неизменно ощущался некоторый froid[23]. Восемнадцатилетняя дочь, читавшая в тот момент роман, накинула на плечи кардиган, сбежала по лестнице и в следующий миг уже звонила в дверь к соседям.

– Я пришла сказать маме, что папа зовет ее домой.

– Ну что за глупости! Заходи. Сейчас не Средние века! – воскликнула Принцесса, уже научившаяся понимать речь глухой. – Мы пьем чай и играем в карты, заходи.