Я была не в состоянии пошевелиться. Капля пота или, быть может, слеза сползла по моей щеке. Я всё ещё не могла обрести способность двигаться. На пороге, склонив голову, стоял Джеримайя.

— Я скажу им, Бьянка. Не беспокойся. Я здесь. Я с тобой.

— Спасибо, Джеримайя. Спасибо. О боже, я так дрожу. Я хотела так много… Да… Прощай!

— Прощай, Бьянка.

Треснула и соскользнула ткань. Глухой звук. Тишина. Тишина, которая перетекла в ощущение боли.

— Спасибо, Джеримайя, — сказал Мисао.

Джеримайя поднял глаза. Его лицо, бледное и безрадостное, выглядело пристыженным.

— Простите, — прошептал он снова. Потом повернулся и зашагал прочь. Экран опять потемнел, скрыв за собой дверь.

Я дрожала. Мне было холодно. Так холодно, будто ничто не отделяло меня от царившей снаружи зимы. Это было слишком тяжело. Слишком. Мысли тонули в потоке воспоминаний. Я с трудом дышала. Ещё немного, и меня бы стошнило.

— Не могу, — прошептала я. — Не могу.

Мисао положил обе ладони на поверхность стола. Я не знала, что он собирался сказать. Так никогда и не узнала. В тот самый момент из моего телефона раздалась мелодия, а за ней немедленно прозвучал голос:

— Тереза? Я в фойе.

Голос принадлежал Дэвиду.

Мисао окинул взглядом немедленно поступивший на его стол доклад о звонившем. Он округлил глаза и вскинул голову. Это был один из тех немногих моментов за всю мою карьеру, когда я видела Маршала-Стюарда Мисао Смита в состоянии полного недоумения.

Я коснулась экрана своего телефона, чтобы принять звонок.

— Простите, — сказала я Мисао.

Я вышла в холл. Дверь за мной закрылась.

Ненавижу двери. Ненавижу тот звук, с которым они распахиваются и захлопываются. Ненавижу прилагать к этому усилия. Ненавижу их лязг, грохот и щелчки. Ненавижу, когда они закрываются передо мной или за моей спиной. Спустя годы, после курсов психотерапии, я всё равно ненавижу двери.

«Иди же. Он увидит, что ты стоишь здесь».

Я двинулась в обратном направлении через тщательно продуманный лабиринт, больше полагаясь на свой инстинкт и воспоминания, чем на здравый смысл. И вот я протянула свою ладонь для идентификации, чтобы подтвердить моё законное право выйти из этого здания. Но вдруг до моего сознания дошло, что мне надо вернуться назад, в фойе.

Там стояли Дэвид и рядом с ним — бледная и непокорная Джо.

Мы долго молчали, уставившись друг на друга. Дэвид морщил лицо, пытаясь найти хоть какое-то выражение, способное выказать скрытое возмущение. Я стояла перед ним совершенно обессиленная, опустив плечи.

Для создания даже более сюрреалистичной картины я заметила, что мы не одни. В одном из уголков фойе находились Сири и Виджей. Не знаю, как эти двое оказались здесь раньше меня, но мои старые сослуживцы и моя родня тайком перебрасывались взглядами, причём ни одна из сторон не была абсолютно уверена, кем мне доводится другая.

Хотелось смеяться. Хотелось плакать. Не могла дать волю эмоциям. Не могла даже пошевелиться.

Дэвид дотронулся до руки Джо:

— Я сам поговорю с твоей мамой. Ты ещё успеваешь на самолёт.

Джо вздёрнула подбородок:

— Не раньше, чем смогу убедиться в том, что она не наделает глупостей. — Она являла собой воплощённую добродетель, что может быть свойственно лишь тому, кому ещё нет и тридцати.

Я ощущала испепеляющий взгляд Сири на своём затылке.

— Всё будет в порядке, — мягко произнёс Дэвид, обращаясь к Джо. — Я встречу тебя там.

Сначала мне показалось, что Джо его не послушается. Она шагнула ко мне:

— Увидимся дома.

После этого она повернулась и ушла. Такая высокая и уверенная. Уверенная в том, что ей удалось повлиять на мой выбор, уверенная в том, что ей удалось спасти меня от самой себя.

Возникло чувство раздражения. Такое странное, неловкое чувство раздражения, которое возникает у родителей, когда ребёнок просто их не понимает. Это ужасно, потому что раздражение вызвано отражением ваших собственных ошибок.

Сири подошла и встала рядом.

— Мама? Тогда это…

— Дэвид Дражески. — Дэвид протянул руку.

— Сири Байджэн. — Сири пожала его руку. А что ещё ей оставалось делать? Её глаза смотрели сурово и холодно. Оценивающе. И она метнула на меня взгляд, который говорил: «И ради кого ты нас бросила? Ради измученного, стареющего, встревоженного человека?»

Родственная телепатия.

— Виджей Кочински.

Дэвид и Виджей поздоровались друг с другом за руки. На этот раз взгляд проскочил между Сири и Виджеем, и я почувствовала, что он подразумевал удивительное понимание между ними. Но понимание чего? Я не могла сказать. От этого моё раздражение удвоилось.

Манипулирующие людьми приспешники Мисао.

— Не здесь, — сказала я Дэвиду. Я прошла мимо него и толкнула двери. Пусть Виджей и Сири возвращаются назад к своему боссу.

Дэвид молча последовал за мной. И я позволила ему следовать за мной. Будь я проклята, если скажу ему хоть слово там, где Мисао, Сири и Виджей могут что-нибудь услышать. Я не собиралась, обернувшись, сказать: «О чём ты только думал!» или «Какого чёрта ты впутываешь сюда Джо?» — там, где они могли меня услышать. Более того, я не собиралась и рта открыть до тех пор, пока мысль, готовая сорваться с губ, не обретёт чётких очертаний.

Крыша Дэйли-Тауэр 4 выглядела обитаемой. Прекрасный сад, зелёный и цветущий, был окружён защитными экранами, которые спасали от резкого зимнего ветра. Там оказался даже мраморный фонтан. Скульптура являла собой слабое подражание классической греческой школе.

Стиснув зубы и проявив выдержку, я толкнула перед собой дверь. Меня окутал чистый, наполненный хвойным ароматом воздух. Было совсем темно. Только несколько спрятавшихся в траве фонариков освещали перед нами дорожки, засыпанные белым гравием. Вокруг простирался город со своими разноцветными огнями и тёмными прожилками переулков, город, в котором царила зима. Экраны не защищали от шума, и мне была хорошо слышна какофония чикагской суеты.

Я осторожно добралась до центральной дорожки. Место подходило для нас как нельзя лучше. Фонтан на ночь отключили. Фавн, располагавшийся посередине, смотрел на меня весьма саркастически.

Я опустилась на гранитную скамейку и огляделась.

— Они добрались до тебя, так? — выдохнул Дэвид. — Ты возвращаешься на службу.

— Как ты узнал?

— Догадался. И поговорил с Джо.

Конечно, я могла представить себе картину, изображающую, как в порту Джо не спеша идёт на посадку, обдумывая своё решение. Могла описать её лицо: неумолимое и суровое, челюсти стиснуты в момент, когда душевная правота и внутренняя справедливость наконец одержали победу, преодолев все преграды. Могла представить, как она связывается по телефону со своим отцом, чтобы сообщить ему о моей готовности предать их даже раньше, чем я сама уверилась в этом.