величества. Я присоединяюсь к решению вашего величества“. Конечно, все время происходил непрерывный канцлерский кризис. Счастье, что его в конце концов устранили. Вы не можете себе представить, какая травля ведется против Бетман-Гольвега».

Я: «Что будет с Америкой? Вступит она в войну или речь Герарда, в которой он сказал, что отношения между Америкой и Германией никогда не были лучше, чем теперь, должна иметь успокаивающее значение? Что сделают остальные нейтральные государства?»

Циммерман: «Разумеется мы сделаем все возможное, чтобы не втянуть Америку в войну. 1 февраля, то есть тогда, когда начнется подводная война, мы пошлем очень дружественную ноту, в которой укажем на великодушные попытки Америки приблизить мир. Мы разъясним, что только тогда вынуждены были прибегнуть к применению подводной войны, когда положение существенно изменилось и т. д. Мы сделаем определенное предложение относительно американских судов».

Я: «Да, а как же будет с правомерными интересами нейтральных государств, охраны которых мы требовали и в общей резолюции рейхстага?»

Циммерман: «Будет указана определенная полоса, в которой будет вестись подводная война. В других местах нейтральные суда могут плавать сколько им угодно».

Я: «После прежнего обмена нотами конфликт с Америкой все-таки кажется мне неизбежным; а что будет, если Америка вступит в войну?»

Циммерман: «Я согласен, что за конфликт с Америкой говорит величайшая вероятность. Но есть различные формы конфликтов. Может быть, Вильсон ограничится разрывом дипломатических сношений?»

Я: «Если бы случилось только это и ничего больше, то и тогда разве возможен был бы хотя бы наполовину приемлемый мир?»

Циммерман: «Поверьте мне, что эти вопросы занимают нас непрерывно, и все-таки: что нам делать после получения позорных ответов?»

Я: «Разве это было в самом деле умно: на обращение Вильсона ответить ссылкой на прямые переговоры между воюющими? Разве не лучше было указать цели войны? В сравнении с условиями Антанты наш ответ был бы блестящ в глазах мира».

Циммерман: «Мы не могли действовать иначе. Впрочем, конфиденциально: Вильсон уже знает, чего мы хотим. Мы неофициально уведомили его. Дело обстоит так: продлись война еще год, мы должны будем принять любые условия мира, поэтому мы должны попытаться найти решение вопроса раньше. Год назад подводная война была бы безумием, теперь положение дел другое. У Англии большие затруднения с продовольствием. Гельферих рассчитал, что съестных припасов у нее всего на шесть недель. У нас же как раз теперь возросло число подводных лодок: их 150, причем 120 больших, и ежемесячно прибавляется 12 новых. Если мы теперь будем ждать, Англия покроет свои недочеты, и все наши шансы пропадут. Как раз теперь наступает время подвоза съестных припасов из Аргентины и Австралии, значит, надо это взорвать. Иначе будет поздно».

Я: «Так как речь идет о бесповоротном решении, то прошу справки о том, как обстоит дело с европейскими нейтральными государствами».

Циммерман: «Правда, решение принято. Однако я поеду на днях в Вену за согласием императора Карла. Он должен действовать вместе с нами, чтобы не иметь потом возможности сказать, что дело шло только о германском решении. Да, нейтральные государства! Голландия уже обеспечена продовольствием и, вероятно, ничего против нас не предпримет. Голландский посланник неоднократно просил меня сказать ему откровенно, начнется ли подводная война, — для того чтобы его страна могла запастись продовольствием. Голландия запаслась, это я знаю. О Дании определенно известно, что она тоже ничего не предпримет. Это говорит не только наш представитель, но и датский министр-президент. Швеция абсолютно надежна. У нее против России те же интересы, что и у нас. Время от времени еще говорят о симпатиях в той или иной нейтральной стране. Все это нелепость. Дело идет об интересах и ни о чем больше. Потому-то Швейцария и является большим вопросительным знаком. Что делать Швейцарии, если с ней поступят, как с Грецией? Чтобы быстро добиться решения, которое спасло бы от голодной смерти, ей, может быть, придется взяться за оружие рядом с Антантой».

Я: «Значит, положение отчаянное. Как же смотрит на все это Гинденбург?»

Циммерман: «Конечно, сделаны все приготовления, чтобы в случае надобности приструнить и Голландию, и Данию. Когда на Военном совете было указано на возможность войны со Швейцарией, Гинденбург сказал: это было бы нетрудно, оттуда можно было бы заставить французский фронт свернуться».

Мы еще долго говорили о разных вещах. Я несколько раз настойчиво просил сделать все, что только возможно, для избежания войны с Америкой. Он отвечал, что это само собой разумеется. Циммерман был очень серьезен и, как мне показалось, очень мало уверен. В заключение он сказал: «Как бы дело ни сложилось, „дикие люди“, вроде Бассермана, все равно будут жестоко обвинять правительство. Обернется дело хорошо, они станут говорить, что это давно было бы так, если бы столь долго не медлили. Сложится дело не совсем благополучно, правительство будет виновато в том, что слишком долго медлило».

В общем, зная, что никому не могу сообщить о разговоре, я вел себя очень сдержанно, многократно указывая, однако, на нашу позицию с начала войны.

Таким образом, жребий брошен; подводная война стала неизбежной, и дело могло идти только о том, чтобы ее по возможности обезвредить. О том, чтобы «народ» сливался в единодушном крике «Вперед, подводные лодки!», как утверждали фурманы и бассерманы, не могло быть и речи. В ряде публичных собраний, которые привели меня в эти дни в Штутгарт, Мангейм, Гейдельберг и Пфорцгейм, я мог однозначно установить, что настроение в стране постепенно опустилось ниже нуля, и не надежда царила в связи с ожидаемой подводной войной, а общий страх.

Так же, как мы, сделал в эти дни все, что в человеческих силах, и профессор Ганс Дельбрюк для того, чтобы побудить Вильгельмштрассе хотя бы к такому ведению подводной войны, чтобы Америка не была прямо принуждена вступить в войну. Я был в это время в постоянном общении с Дельбрюком и знаю, как неутомимо деятелен он был в стремлении предотвратить величайшее несчастье для страны. Мы оба, при содействии влиятельных американцев, особенно добивались того, чтобы правительство сделало определенное заявление о Бельгии. 25 января Бетман-Гольвег и Циммерман отправились в главную квартиру. Я узнал об этом всего за полчаса до их отъезда и тотчас же телефонировал Ваншаффе, который твердо обещал мне немедленно сообщить уезжающим все возражения и предложения, сделанные мною и Дельбрюком. Ваншаффе сказал мне: «Работа в вашем направлении ведется непрерывно. Только что поступила записка одного высокопоставленного лица, где сделаны те же предложения. Я провожу канцлера на вокзал и доложу ему обо всем, что вы мне сказали». Я думаю,