очень внушительно с торжественной серьезностью. В действительности он никогда не производил на меня меньшего впечатления, чем вчера вечером. Я не хотел бы этого записывать, но, как добросовестный летописец, все-таки скажу: время от времени у меня было даже впечатление, что он не тот честный человек, каким я его считал и хотел бы считать впредь. Когда он говорил об избирательном праве и об офицерстве, которое является его жестоким противником, я охотнее всего повернулся бы к нему спиной и ушел».

«Имперский канцлер Шейдеман»

Этой статье в «Форвертсе» я обязан, впрочем, и одним примечательным предложением. Лицо, хорошо известное общественному мнению и пользующееся общим уважением, просило меня переговорить с ним, к чему я, разумеется, немедленно изъявил готовность. Разговор состоялся 30 марта в рейхстаге, в «комнате Цеппелина». Мне предлагалось осуществить «смелое дело», а затем занять пост имперского канцлера. Уважение ко мне и мое влияние и в буржуазных кругах, так уверяло меня высокопоставленное лицо, значительно больше, чем я думаю; огромное большинство народа последовало бы за мной, если бы я мог решиться… Готов ли я на «смелое дело»? Я заверил его, что не испугался бы ничего, если бы мог питать уверенность, что тем подготовлю конец войне и нужде нашего народа. В данный момент у меня такой уверенности нет. «Смелое дело», которого он желает, означало бы гражданскую войну, а с ней верное поражение по всей линии. Мой собеседник ушел недовольный.

Последовательным увенчанием нашей настойчивой работы в пользу мира на основах соглашения была резолюция комитета партии, в которой формула «без аннексий и контрибуций», заимствованная из русской революционной программы, была в первый раз в Германии принята политической партией, стоявшей на почве «мира на основах соглашения». Прямолинейность поведения социал-демократии не могла проявиться яснее, чем в этой резолюции, которая была, может быть, новой и еще более точной формулировкой позиции, которую Социал-демократическая партия заняла, как указано в начале настоящей главы, еще в 1915 году.

Беспощадная подводная война

Несчастный 1917 год

1917 год принес с собой события, полные важнейшего значения для войны, ее военного и политического проведения и сыгравшие выдающуюся роль в борьбе партий. В январе, несмотря на предупреждения тех, кто видел, что это обострение борьбы, которое не могло не восстановить против нас нейтральные государства, особенно Америку, должно принести величайшие несчастья, было решено начать подводную войну. Тот же год принес первые крупные голодные забастовки в Берлине и Лейпциге, Стокгольмскую конференцию, резолюцию о мире, первую международную попытку окончить войну и первую национальную попытку к тому же. Завершился год величайшей ошибкой военной политики — Брест-Литовским миром.

Я привожу здесь во взаимной связи нашу партийную и мою личную позицию в отношении к подводной войне, разрушительное политическое действие которой резко выступит еще раз в рассказе о Стокгольмской конференции.

В моем дневнике значится следующая запись от 17 января 1917 года:

«Разговор с государственным секретарем Циммерманом.

Циммерман пригласил меня для беседы в министерство иностранных дел. Он был очень откровенен и сказал приблизительно следующее:

„Жребий брошен. 1 февраля начинается беспощадная подводная война. За нее высказалось Главное командование. Гинденбург и Людендорф заявили, что, независимо от других услуг, подводная война послужит им в качестве стимула для наших войск. Строго конфиденциально: мораль в армии сильно упала. То, что пережито нами несколько недель назад под Верденом, было самым болезненным за всю войну. Четыре французские дивизии обратили в бегство и взяли в плен пять немецких дивизий. Военное начальство утверждает, что это следствие разговоров о мире. Армия убеждена, что скоро будет мир, для чего же приносить себя в жертву? Людендорф доказал, что это совершенная нелепость. Людендорф предвидел все это. Что же нам теперь делать? Как вы знаете, наше мирное предложение в декабре 1916 года было добросовестно и честно. Но ответы! Ответы как нам, так и Вильсону! Впрочем, ответ Вильсону доставил ему некоторое удовольствие. Австрийцы, которые хотели во что бы то ни стало мира — а кто его не хотел? — рассуждали после первого ответа так: весь гнев Антанты направлен исключительно против Германии. Для чего же тогда бороться? Тогда-то и пришел ответ Вильсону. `Национальный принцип`. Это значит, распад Австрии. Ну, тут-то они сразу образумились“».

Я спросил Циммермана о Турции и Болгарии. Ведь Радославов заявил ему, что у него в руках доказательство того, что болгарские цели войны были одобрены Антантой.

Циммерман: «Это верно, что Антанта действовала относительно Болгарии очень ловко. Она, например, ничего не говорит о передаче Константинополя русским. Таким образом, болгарам должна быть открыта возможность разнообразнейших надежд. Но король Фердинанд умный человек и держится крепко. Он хорошо знает также, как ненавидят его и его семью в России. Он должен твердо стоять на своем. И ничего другого ему не остается. Да, Турция! Ее судьба решится в Западной Европе. Это она хорошо знает. Антанта занята обширнейшими приготовлениями для наступления на Западе. Но и на Востоке не будет ничего хорошего. Итальянцы хотят попробовать, если только возможно, взять Триест. Жестокой борьбы следует ожидать и в Месопотамии. Если бы Багдад пал, было бы очень плохо».

Тогда я спросил Циммермана, как Гинденбург и Людендорф оценивают настоящее положение и будущее.

Циммерман: «Они определенно надеются предотвратить прорыв на Западе и наверняка рассчитывают на то же на Востоке. Разумеется, что и мы делаем большие приготовления. На Западе наши войска будут отведены до наперед приготовленного места, которое считается неприступным. Там все залито бетоном. Вооружение и продовольствие подвозятся под землей, также производится и замена войск свежими. Этот отвод армии преследует также и тактическую цель. Абсолютно конфиденциально: такими передвижениями думают положить конец позиционной войне. Если бы удалось прийти в движение, то наше тактическое преимущество, лучшее командование, сказалось бы тотчас».

Он подробно изобразил положение на фронте, и я должен был сделать вывод: наши дела очень плохи, и только поистине героическая борьба при исключительно выдающемся командовании может предотвратить прорыв.

Тогда я снова перешел к вопросу о подводной войне. «По-моему, — сказал я, — это игра ва-банк».

Циммерман: «Положение очень тяжелое, и решение было так же трудно, как перед самым началом войны. Мы стояли перед роковым вопросом. Как относились к подводной войне я, Гельферих и канцлер — это вы знаете, но теперь не оставалось больше выбора. В Плессе (главная квартира) были детально рассмотрены все „за“ и „против“. В конце концов канцлер сказал: „Я не могу взять на себя ни возражений против беспощадной подводной войны, ни ее защиты против вашего