У барной стойки расположились две девушки. Одна из них — ярко и безвкусно накрашенная шатенка, облаченная в желтую, отделанную крашеными перьями кофтенку и узкую юбку из искусственной кожи, явно тянула на штатную, не первого сорта, шлюху. Вторая, на вид не более двадцати лет, была не красавица, но свежа, одета хоть и недорого, но со вкусом, и почти без косметики, если не брать в расчет в меру накрашенные ресницы и темную матовую помаду, которая не особо шла к ее типу кожи. В любом случае, если румяна и пудра и присутствовали на ее нежной, покрытой ровным загаром коже, то были нанесены столь искусно, что макияж не бросался в глаза. Красивые, завитые крупными локонами светлые волосы свободно струились по плечам, обволакивая спину девушки почти до самой талии золотистой шалью. У блондинки была шикарная фигура — высокая полная грудь, тонкая талия и длинные, «от бедра», ноги.

Подойдя поближе к подругам и делая заказ жирному бармену с повязанным на шею клетчатым шелковым платком, Эдвард уловил обрывок разговора. Вероятно, если бы он не прислушался к обычной женской болтовне, то подцепил бы потом другую девицу. Но он прислушался и с удивлением уловил милый его сердцу, слегка забытый в Америке эстонский акцент, обладательницей которого явно была блондинка с загорелой кожей.

Он перешел на ту сторону стойки, где она сидела, и вполголоса, с улыбкой спросил по-эстонски, откуда девушка и давно ли в Чикаго?

Блондинка запнулась на полуслове и, резко повернув голову в сторону Эдварда, ответила, перейдя с русского, на котором говорила с приятельницей, на родной язык:

— Из Тарту. Недавно…

— Что ж, давайте знакомиться. Я — Эдвард. Можно — Эдик, если так удобнее. А это мой приятель — Марк.

Эдвард повернулся к Марку и, показав ему глазами на девушек, сделал приятелю знак рукой подойти к стойке. Он знал, что Марк тут же, с места в карьер, продолжит знакомство в свойственной ему ироничной, чуть язвительной манере, блистая к месту приведенными — в случае, если, на взгляд Марка, девицы зслуживают его остроумия — четверостишиями Вишневского.

Блондинка — Ивика — оказалась разговорчивой и очень обаятельной. Она рассказала, что учится в Тартуском университете и будущая ее специальность — филолог, а здесь она временно, решила подзаработать на студенческую жизнь, для чего взяла академический отпуск и приехала к подруге Римме. С Риммой, которая была родом из России, она познакомилась год назад в Москве, когда была в гостях у своих приятелей, и, как выяснилось вскоре, между нею и Риммой оказалось много общего.

Ивика много курила, изящно доставая из золотисто-зеленой пачки дорогие сигареты, но почти не пила, сказав, что она была сегодня на вечеринке и свое уже «набрала». Через час после непринужденной беседы на русском — чтобы Римма не обиделась — Ивика заказала себе две подряд «бомбы» — коктейль из водки с шампанским, заявив, что он ей безумно нравится. А через три часа после знакомства она нырнула в постель Эдварда. Он помнил, как уговаривал здорово захмелевшую девушку заняться сексом. Ивика упорно отказывалась, говоря, что ей всего восемнадцать и она «этим» еще ни с кем не занималась. Девушка пыталась втолковать ему, путая русские и эстонские слова, что она не ханжа, просто родители, живущие на хуторе, вернее мать-украинка, которую отец нашел во время командировки в Киев, воспитывала ее в строгости, наказав перед тем, как она отправилась на учебу в Тарту, что девушка, конечно, может вести без родительского надзора вольный образ жизни, но при этом не забывать, что парней интересует только секс, и если Ивика родит ребенка без мужа, то ей придется поставить крест на учебе и на хорошей жизни, которая, по глубокому убеждению родителей, возможна лишь при наличии диплома о высшем образовании.

Поведение девушки и ее глупые, с точки зрения Эдварда, воспоминания о нравоучениях родителей сильно разозлили его. Разозлили настолько, что он плюнул на все. Ему надоело уламывать девицу, строящую, как он считал, из себя недотрогу. Эдвард отправился на кухню за банкой пива. Все, что случилось далее, в его памяти расплывалось: банка пива после выпитого в баре джина явно оказалась лишней. Он только помнит, что Ивика согласилась заняться любовью…

Утром он увидел на простыне пятна крови и, разбудив девушку, бесцеремонно заявил, что ей следует знать свои критические дни. Она, ошарашенная, молча сидела на кровати, опустив глаза и лихорадочно натягивая на себя одеяло. Потом вскочила и, схватив в охапку свою одежду, бросилась в душ. Эдвард даже не потрудился встать с места, когда Ивика прямо из душа направилась в прихожую и щелкнула замком открываемой двери.

Спустя какое-то время, при воспоминании о событиях бурной ночи, его память зацепилась за слова Ивики о ее девственности. Может быть, засомневался он, девушка сказала правду и он действительно был у нее первый? Эта мысль тешила его самолюбие: девчонке уже скоро девятнадцать, а она никому не давала. С чего бы это она берегла себя? Строгое воспитание в расчет Эдварда не входило: было бы наивно верить, что, вылетев из отчего гнезда, девушка каждый раз, когда дело доходило до секса, вдруг вспоминала слова матери-хуторянки. В конце концов, Ивика не настолько глупа, чтобы не знать о контрацептивах, если она так уж сильно опасалась залететь.

Странно все это… Раз училась в университете, значит, далеко не дура. К тому ж не уродина — наоборот, довольно симпатичная, даже эффектная. У нее идеальная фигура, красивые волосы и глаза замечательные — серые, глубокие, в обрамлении густых темных ресниц. Черты лица вовсе не эстонские, скорее славянские, вероятно, пошла в мать-украинку. Носик — не крупный, слегка вздернутый, неправильной формы — ее не портил, напротив, придавал лицу некий шарм и законченность. Рот — крупноватый и выразительный, с более тонкой верхней губой, и зубы — ровные и белые, словно в рекламе стоматологов, дополняли облик девушки, наполняя ее улыбку очарованием. В баре Ивика показалась Эдварду старше, но при дневном свете, без помады и накрашенных ресниц, ей можно было бы дать, несмотря на довольно округлые формы и высокий рост, не более восемнадцати лет.

…На следующий вечер Эдвард, обуреваемый смутным желанием еще раз увидеть Ивику, отправился в бар, но ее там не было. Увидев Римму, разодетую как попугай, он поинтересовался, где Ивика.

— Дома, — кокетничая, ответила девица, — настроение, у нее, видите ли, плохое. И не говорит, что случилось. Может, ты в курсе, а?

— Дай адрес…

— Ага, счас! Чтоб она потом истерику мне закатила. Тебе что, невтерпеж? — И, бросив на Эдварда откровенно циничный взгляд, усмехнулась и отвернулась в сторону.

Он хотел было вспылить, малость обласкав девицу, которая, как он считал, не может быть подругой такой девушки, как Ивика, — легко ранимой, чистой и трогательной. Именно такой он рисовал ее в своем воображении, придавая девушке черты характера, которыми она должна была, по его мнению, обладать. С чего он вбил себе в голову мысль о том, что Ивика — белая и пушистая, Эдвард, честно говоря, не понимал. Впрочем, он и не собирался заниматься самокопанием. Он хотел думать о девушке, чье поведение показалось ему нестандартным, именно так, а не иначе. В его представлении она была непорочная и, безусловно, беззащитная.