Дописав последнее, 40 871 059-е, письмо, я камнем рухнул под стол и проспал ровно сорок восемь часов.

Снился мне нигерийский принц Чарли в звериных мехах. Худенький и печальный, он сидел на пепелище сгоревшего дома и бивнем стучал в большой барабан из слоновой кожи: «Бом, бо-ом, бо-о-ом! Бом, бо-ом, бо-о-ом!»

— Не имей 40 871 059 друзей, а имей сто долларов, — грустно сказал мне Чарли и подарил алмазную корону.

Когда я проснулся, у моей кровати стоял сноуборд и сидел какой-то дяденька.

— Неужели сработало?! — закричал я. — Неужели всё-таки письмо счастья сработало?!

— Познакомься, — сказал папа. — Это начальник ЦРУ Джон Малкович. Вы с Бабакой обезвредили преступную нигерийскую группировку, которая шантажировала и похищала людей на протяжении вот уже двенадцати лет. Её главарь, известный гангстер по кличке Чарли, уже даёт чистосердечные показания. Бабака поймала его в одном из отделений Сберегательного банка, заманив Чарли в силки[13].

— Good dog! — широко улыбается Джон Малкович и похлопывает Бабаку по голове. — Карошая бабака!

Потом он вручает мне сноуборд, а Бабаке коробку собачьего печенья и уходит. Но мне становится грустно: выходит, что письма счастья я переписывал зря, а настоящих принцев в нашем безумном, безумном, безумном мире не существует?

Через четыре дня мне на сдачу дали лотерейный билет, и я выиграл «Ладу Калину».

И мы поехали с Нинель Колготковой в кино. Это она мне в тот раз писала, а совсем не Каланча.

Я сам не понял, как это произошло. С первого класса знаю Колготкову, особенно хорошо в профиль. Нинель сидит в первом ряду, а я во втором. Когда я смотрю в окошко, волей-неволей её нос попадает мне в поле зрения.

Когда Нинель дежурная и проверяет руки на грязь, Христаради говорит:

— Колготкова, не суй свой но-о-о-ос в мои дела, а то перепачкаешься! — и смеётся.

Я тоже раньше смеялся.

А потом мы с Нинель столкнулись в дверном проёме на перемене — лбами. Вернее, носами.

Просто искры из наших носов посыпались, ребята! Отошёл я от первого шока и как заору:

— Ты куда прёшь, Колготкова?!

Вернее, только я хотел так заорать, но в этот миг увидел Колготкову анфас и лишился дара речи.

Смотрю на неё, а она какая-то не такая в снопе искр. Какая-то необыкновенная, с глазами, с длинными ресницами… А нос как будто даже наоборот — маленький и картошечкой.

Стоит, ревёт, розовая вся, и говорит:

— Ты куда прёшь, Косточкин?!

А голос у неё при этом — ангельский.

Я такого голоса никогда раньше в жизни не слышал! Даже когда ходил с мамой во Дворец спорта на Николая Баскова.

Я стою как вкопанный и не могу пошевелиться. Внутри всё как на картине Айвазовского «Девятый вал».

— Ты чего, Косточкин? — спрашивает Нинель. — Совсем дурак, что ли?

— Сама дура! — говорю и дёргаю её за хвост. Раз, второй, третий!

И ведь, главное, не хочу дёргать, а дёргаю!

И развязно так подмигиваю Христаради.

Только бы, думаю, она ничего не заметила.

Но она и не заметила. Огрела меня рюкзаком по голове и побежала в столовую за беляшами.

Оказывается, Нинель любит беляши, а я и не знал раньше. Я вообще раньше ничего не видел дальше своего носа — был сущим эгоистом. А теперь на большой перемене я самым первым бегу в столовку, занимаю очередь для Нинель. Она купит беляш, выковыряет из него мясо, кошке во дворе отдаст, а сама тесто ест.

— Ты почему, Колготкова, — спрашиваю, — не ешь мясо? Тебе надо поправляться. Вон какая худая, в чём только держится душа!

А у Нинель глаза слезятся от радости — я знаю, как сделать женщине комплимент. Она уже третий месяц худеет, каждый день бегает в медпункт взвешиваться.

Однажды спрашивает у Каланчи:

— Наташ, скажи, я на Кейт Мосс похожа?

— Кейт Мосс тебе в подмётки не годится, — говорю я за Каланчу. — Ты же вылитая Констанция Бонасье!

— Какая ещё подстанция? — хмурится Нинель. Необразованная она у меня. Ну ничего, это дело поправимое!

Я повёл Нинель в драматический театр на «Трёх мушкетёров из Нахапетовки». Мама, задействованная в спектакле, посадила нас в первый ряд.

— Какая у тебя красивая мама! Волосы изумительные!

— Не волосы, — говорю, — а усы.

В той нашумевшей постановке мужские роли играли женщины, а женские — наоборот. Мама была Арамисом, а дядя Сева — Констанцией.

А Миледи вообще играл заслуженный артист России Пётр Павлович Кожемякин, ему семьдесят четыре года.

— Какая прелесть! — кричит Нинель.

Это я подарил ей складное зеркальце. Увидел в «Детском мире» — понравилось, и деньги тогда как раз были.

— Это мне? — спрашивает. — А за что? День рождения у меня в июле…

— Просто так, — говорю.

А чтобы не зазнавалась, я ей на химии подложил кнопку на стул, пока она отвечала у доски.

От любви я перестал спать и есть. Я осунулся. Бабака мне говорит:

— Влюблённые — такие мученики! Не страдай, лучше признайся ей во всём.

Бабака в любовных делах спец. В молодости она многим кружила головы.

— Колготкова, я тебя люблю, — заявил я на перемене.

— Дурак!

— А ты?

— Что я?