Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Я смотрю пристально, как если бы смотрел на огонь, воду и на то, как работает дядя Сёма, наш дворник.
В тот момент, когда воронка уже крутится над головой у Дамы Моего Сердца, гнездо Домны Платоновны вспыхивает, а я восклицаю:
— Да будет свет!
Что тут началось! Все забегали, засуетились, закричали:
— Караул!
Нинель с Генриеттой Карловной бросили играть, воронка бросилась наутёк в форточку, телевизионщики побросали камеры, долговязый сбросил пиджак и захлопал им по гнезду Домны Платоновны. Кто-то в погонах приволок из коридора огнетушитель, но не смог его откупорить и стал бить им Домну Платоновну по голове. Она кричала — громко и уныло. Огонь тем временем переметнулся на синтетические шторы. Я оттолкнул деятеля от очага возгорания и мановением правой руки потушил Домну Платоновну.
Все полезли к ней целоваться, интересоваться здоровьем, а я под шумок притулил к Домне домру, подарил Генриетте Карловне хризантемы, дал короткое интервью тележурналистке и пошёл провожать Нинель домой.
— Ты молодец, — говорю, — хорошо играла.
— Обычно у нас с Генриеттой Карловной даже лучше получается. Но у меня на сцене голова вдруг разболелась. Всё мерещились какие-то вороны — от волнения, наверное.
— А зачем ты надевала варежки?
— В них хорошо греть пальцы перед выступлением. А ты видел, как Домна самовозгорелась? Ужас!
Вечером к нам в гости пришли Колготковы.
Мы пили чай со смородиновым листом и ждали, когда в новостях культуры покажут выступление Нинель. Но её не показали. Зато в криминальных новостях показали меня. А потом ещё в газете, в рубрике «Ими гордится Барнаул», вышла заметка «Подвиг телепата Косточкина», в которой говорилось, как я усилием мысли спас от пожара музыкальную школу № 1.
Сразу после этого Нинель дала согласие стать Дамой Моего Сердца.
Сегодня праздник. Сегодня мы обмываем папину машину, которую я выиграл в лотерею.
Это уже вторая папина машина. Раньше у нас была «Победа» — она досталась в наследство от дедушки, ветерана войны. Папа берёг её как зеницу ока, как цыганка золотой зуб. И всё равно профукал нашу ласточку (ласточкой её дедушка называл, пока был живой).
Однажды, когда мы возвращались с дачи (а дело было ночью), нам дорогу перебежал волк. Папа как по тормозам ударит, мама как завизжит, я как закричу, нас как по гравийке закрутит! Прямо волчком! Прям как будто мы в воронку попали — от слива в раковине! Тут наша ласточка и развалилась на мелкие кусочки. Капот вправо, багажник влево, колёса во все четыре стороны. Осталась одна выхлопная труба и зеркало заднего вида. Подобрала его мама, накрасила губы и говорит папе:
— Не расстраивайся, Степан! Ходить пешком гораздо полезней. А ещё мы сэкономили на эвакуаторе. Рвём когти отсюда, пока нас гаишники не застукали! — Она из нас из всех самая решительная.
Но папа всё равно расстраивался ещё долго.
А своим пациентам рассказывал, что это был не волк, а оборотень. И они верили ему. Успокоился он, только когда выиграл «Ладу Калину» в лотерею. Мне в магазине дали лотерейный билет вместо сдачи, и я подарил его папе на день рождения.
Папа говорит:
— Надо нашей «калинке» устроить завтра тест-драйв. Махнём всей семьёй за город! Заодно и освежимся. Заодно и Бабаку выгуляем.
— Я за, — говорит Бабака. — Устроим пикник на обочине.
— Какой пикник? На дворе февраль! А я, между прочим, на пятом месяце, — говорит мама. — А у меня, между прочим, будет девочка.
— Ура! Ура! — кричит папа. — А откуда ты знаешь? На УЗИ сходила?
— Мне УЗИ ни к чему. Мне подсказывает материнский инстинкт, — отвечает мама.
— Девочка — это хорошо, — говорит Бабака. — Девочки — народ послушный и внушаемый. И ещё им можно покупать платья и прокалывать уши.
— Здорово! — кричат мама с папой. — Ух ты! — кричат они.
Они втроём берутся за руки и начинают водить хоровод вокруг телевизора. И только меня никто не замечает, и только моего мнения никто не спрашивает. Я стою в стороне и мечтаю вовсе не о девочке, а о мальчике. Вернее, о брате — я бы играл с ним в футбол, менялся просоленными от пота майками, учил его правде жизни и называл бы «брателлой».
На следующий день мы едем за город. За бортом минус двадцать пять, но в салоне тепло, хотя печка не работает. Это мы вчетвером надышали.
— Я одного не могу понять, — говорит мама. — Почему твоя «Лада Калина» зелёная?
— А какая она должна быть? — удивляется папа.
— Разумеется, красная! В крайнем случае малиновая.
— Калинка-калинка-калинка моя! — затягиваю я.
— Зелёная «калина» — это нонсенс! — негодует мама. — Куда только смотрит отечественный автопром? Костя, ты термос положил?
— Да, мама.
— А консервный нож?
— Положил.
— Зачем вам в лесу консервный нож? — спрашивает папа за рулём.
— А ананасы мы чем, по-твоему, будем открывать?
— Ананасы, по-моему, в минус двадцать пять даже обезьяны не едят, — говорит папа.
— Обезьяны, может, и нет. А я ела, ем и есть буду, — мама надувает губы. — У железнодорожного переезда останови, я выйду на минуточку.
— Зачем? — удивляется папа.
— Стук колёс хочу послушать, — говорит мама и начинает скрипеть зубами. — Стук колёс, стук колёс, стук колёс, стук колёс!
— Вашему организму требуется кальций, — замечает Бабака. — Вы бы мел, Екатерина Алексеевна, ели или извёстку.
Папа тормозит у переезда. Мама выскакивает из машины и вприпрыжку бежит к рельсам. Мы с Бабакой за ней. Мама плашмя ложится в снег, правым ухом на шпалы, и прислушивается:
— Скорый на подходе: Владивосток — Москва.
Тук-тук, тук-тук, тук-тук!