Он поднялся:

— Вы меня извините: я вас оставлю одних вступать в интеракции… Очень хочется душ принять.

Дима сделал руками пригласительный жест.

— Какие с ним интеракции, — пробурчала Маша, — он флегматичен, как корыто овса… Никакими жанрами, кроме неторопливой беседы, не владеет…

— Красиво выражаешься, — притворно обиделся Дима.

«Переспать с ней мечтаешь?» — подумал Вадим и тут же возмутился своей способности произвести на свет подобную мысль. Тьфу, черт. Совсем уже идиотом стал. Едва не сказал вслух.

Было невыносимо приятно остаться наконец в одиночестве и вдыхать аромат лимонного геля для душа. Шлепок спермы закрутился в воронке и пропал вместе с потоком воды. Когда Вадим вернулся на кухню, Маша тонко скулила, роняя крупные слезы на мраморную столешницу:

— Ну пожалуйста, ну видишь, как мне фигово… Я уже перед тобой заплакала, унизилась… я тебе этого не прощу…

Дима, сидя напротив, утирал платком собственную слезу и бормотал:

— Видишь, я тебе сочувствую. У меня самого слезы текут… Но я все равно не могу поддаться на твои уговоры… я даже не из-за себя — из-за тебя не могу поддаться. Потому как считаю, что тебе и так все легко дается. Ты все время легкие пути ищешь…

— Только без патернализма, дорогой, — обозлилась Маша. — Ты мне еще нотации читать вздумал? Я тебе сама начитать могу целую кучу…

Увидев Вадима, на секунду остолбеневшего, она пояснила, вытирая глаза салфеткой:

— Мы тут, типа, поспорили — да ты присаживайся — что я смогу уговорить его купить мне пакет сахара. Он, соответственно, спорил, что сможет удержаться и отказать. Я тут уже все методы испробовала. И шантажировала его, и соблазняла, теперь вот умоляла…

Маша кинула в Диму взглядом, будто снежком, целясь прямо в очки. Вадим украдкой вздохнул. Проблематика таких споров была ему чужда. Определенно, некоторым совершенно нечем было заняться. Усаживаясь, он дипломатично сказал:

— Ну вы даете.

И Маше:

— Я смотрю, ты проигрываешь.

Маша поджала губы. Дима выглядел виноватым, но упрямым. Он снял очки и стал протирать их платком.

Маша начала собирать блюдца и ставить их в посудомоечную машину. Так они с Димой в течение нескольких минут возделывали каждый свой садик, демонстрируя независимость и наличие в собственных жизнях массы дел, благодаря которым скучать они друг без друга не станут. Это продолжалось, пока Маша опять не уронила бокал. Тот завис над краем столешницы, и показалось, что на его месте любой другой закричал бы — но он просто рухнул вниз и начал переворачиваться, ответственно, как гимнаст, ловя гладкой поверхностью блики света. Упав, он всхлипнул оставшейся в нем жидкостью. Звон раздался через несколько секунд где-то в дальнем конце квартиры, будто не пожелал им мешать, — выбежал, зажав рот, и выпустил вопль только на безопасном для ушей расстоянии.

Все притихли. Маша, равнодушно обозрев горсть искрящихся осколков, села не обратно, а на другой стул. Тряхнув головой, на мгновение скрыла лицо — и показала в следующий момент уже новое, словно бы превратившись в другую свою сказочную ипостась, с когтями и перьями. Бритвами блеснули глаза, и предыдущий, почти уже забытый всеми предмет возник снова:

— Дим, ты ведь знаешь, почему ты не уговорился купить мне сахар… Потому что тебе хотелось выиграть спор. Доказать свою правоту. И это вроде бы естественно, на первый взгляд… Но вспомни, дорогой, сколько раз за свою жизнь ты отстаивал свою правоту. И для чего тебе это было нужно. Сколько раз ты исхитрялся всевозможными способами найти аргументы, твою правоту подтверждающие. Вместо того чтоб взглянуть в другую сторону. И, глядишь, чему-то научиться…

Маша закурила и помахала спичкой. («Деревянные!» Вадим вспомнил Машиного пятнадцатилетнего брата, почти не говорившего по-русски и по-американски, считавшего, что деревянные спички — это круто.) Выложила ногу на противоположный стул. Дима поправил очки, озадаченный взятым Машей повествовательным тоном. Вадим, вместе с чужим ему человеком в очках, невольно напрягся и ожидал подвоха.

— …Человек, и ты в том числе, — это записывающее устройство с ограниченным количеством пленки. Устройство, записывающее свои переживания. В какой-то момент пленка его насыщается и перестает дальше записывать. И начинает крутиться по кругу. К этому времени, разумеется, на ней уже записан алгоритм доказывания своей правоты, самоподтверждения. Устройство помнит, что при положительном результате возникают приятные ощущения.

Выпустив дым, Маша продолжила:

— И вот ты стремишься доказать себе, что ты прав. То есть то, что твои записи самодостаточны. Что дальше учиться некуда. Что больше нет ничего интересного, нового, нужного… А ты ведь мог сделать свободный выбор. Тебе хотелось купить мне этот гребаный сахар. Ты мог сделать то, чего тебе хотелось. Это та малая толика свободы, которая у нас все-таки есть, — но и ею большинство не умеет воспользоваться… И вот оказывается, что ты заживо прикреплен к механизму подтверждения собственной правоты.

Дима слушал сосредоточенно. Вадим тоже увлекся и стал наблюдать: кто-то должен был забить гол. Он не заметил, что болеет не за жену. Тем более он не заметил, что во многом согласен с ней. Хотя она, скорее всего, все это где-нибудь прочитала. Машин тон тем временем приобрел эпический, сказовый оттенок:

— Хотя бы осознать то, что ты — запись, уже большой шаг. Тогда хоть изредка начинаешь действовать помимо программы — из вредности. И первым приобретением оказываются все те же приятные эмоции. Только другие немножко, без запашка. По-настоящему приятные, да? Потому как ощущаешь расширение своего диапазона… видишь новые возможности… А тратить жизнь автоматически, повинуясь раз и навсегда установленным механизмам, — жалко и обидно.

Маша потянулась широким, нарочитым движением, прокатила спичечный коробок по столу, подталкивая его пальцем.

— Заданных реакций нет. Это тебя научили, что они есть. Вот, скажем, Илюшка уронил на себя сегодня кофейный столик. Ему больно. Но он не плачет, а смотрит на меня, поскольку записей у него мало и они не покрывают всех ситуаций. А я стою и ничем не выдаю своего отношения. Тогда он вылезает из-под стола и пытается поставить его на место. Естественно, если б я выдала свой испуг, он бы тут же заплакал. Потом еще раз, и готов алгоритм… А ведь события не имеют в самих себе свойства радовать тебя или расстраивать.

— А вот… — сказал Дима, но почему-то не продолжил.

Маша взглянула на его пухлое лицо с любопытством. Затем нахмурилась:

— Я знаю, все это уже тысячу раз говорили. Но если б это можно было понять… по-настоящему… И научиться делать выбор каждый раз заново. Жить сознательно, а не как… малиновое желе.

Маша закончила, и выражение лица ее изменилось. Довольна своей тирадой, подумал Вадим. Но вслух сказал: