Только в два часа Элизабет вышла на улицу и начала разговор, который, похоже, мог продлиться достаточно долго для того, чтобы мне удалось продемонстрировать мою нововзращенную самость. Времени для отлагательств, задних мыслей и колебаний не было. Следовало действовать немедленно. Я сбежал по ступеням своей квартиры, выбежал на тротуар, срезал угол по газону и устремился в конец квартала легкими, но могучими скачками. Мое неожиданное явление заставило Элизабет и ее клиентов посмотреть в мою сторону. Мне нравился мой бег. Легкий, уверенный. Вот уж близится бордюр. Уголком глаза я проверил дорожное движение — машин не было. Я стал подбирать шаг — столь много деталей прошлонедельного триумфа всплывало в памяти! Под взглядом Элизабет я себе рисовался крылатым. Но за двадцать футов до цели я почувствовал, как что-то сжимается у меня в груди. То был знакомый признак паники. Внезапно стал бессмысленным бордюр, как и мой грядущий полет над ним. Я стремительно коллапсировал в самом себе, и бордюр словно обретал всю свою старинную зловещую силу невозможности. Однако пушечным ядром я всё еще летел вперед, а потом в точке невозвращения вдруг ударил по тормозам и застыл в мультяшном стоп-кадре — я на секунду оказался Дорожным Бегуном, а поребрик стал моим Большим каньоном. Я очутился там же, где был четыре дня назад, только теперь любовь моей жизни и ее клиенты наблюдали за мной. Даже когда я стоял там, едва удерживая равновесие, залитый позором, колеблясь над проезжей частью в попытке поймать центр тяжести, мой мозг выкачал из себя одну ясную мысль. Не идея парения освободила меня и не возбуждение от бега. Мой прыжок сделало таким возможным присутствие Брайена — человека, который столь уверенно вел меня. Брайен дал мне шанс одной ногой стать на порог обычного мира, и я уже собирался сделать шаг. Но мои условности. как оказалось, нельзя преодолеть в один день, поскольку в моем мозгу они закалились как сталь, и для того, чтобы их разбить, просто бешеного желания было мало. И вот я уже горю от стыда и надеюсь, что Элизабет не зафиксировала мою неудачу.

* * *

Давайте я вам расскажу о своем почтовом ящике. Это одна из двенадцати обшарпанных медных ячеек перед парадным входом моего дома. И это же — мой остров Эллис*: [*О с т р о в Э л л и с — островок к югу от Манхэттена, до 1954 г. — главный центр по приему иммигрантов в США и карантинный лагерь] поскольку у меня нет ни телефона, ни компьютера, и телевизор я отсоединил, всё чуждое попадает ко мне через него. В понедельник, после моей ужасающей рисовки перед Элизабет, я сходил к почтовому ящику и забрал шесть почтовых отправлений, принес их на свой кухонный стол и начал рассортировывать в три стопки. В стопку Очень Значимых пошли два личных письма, одно — надписанное от руки. В стопку Значимых я сложил письма недостаточно личные, хоть и адресованные мне, — рекламные объявления и тому подобное, поскольку всё, на чем написано мое имя, я считаю Значимым. Третьи — письма, адресованные "жильцу" и "квартиросъемщику". Стопка Незначимых. Я подумывал о четвертой стопке, поскольку для меня "квартиросъемщик" и "жилец" — совершенно разные вещи, и я с немалыми трудностями вывел инструкцию по разделению этих понятий. Да, я жилец и квартиросъемщик в "Хризантеме", но если я выйду на улицу и, надев на себя огромную картонную коробку, расположусь на газоне, можно будет сказать, что я жилец этой коробки, но не квартиросъемщик. Так что письма "квартиросъемщику" можно посылать только на адрес моей квартиры, но письма "жильцу" можно посылать в картонные коробки, побитые автомобили, большие банки из-под краски, куда я могу засунуть ноги. Письма "жильцу", таким образом, можно с полным основанием рассматривать как Крайне Незначимые.

Два письма, пришедшие в тот день, не были бессмысленными. Первое — от "Крим-шоу" — извещало, что съемки передачи со мною закончены и благодарим за участие. Прилагалась копия отказа от претензий, который я подписал: продюсеры освобождались от всякой ответственности, а я делался ответчиком в случае любых судебных разбирательств, связанных с моим появлением на экране. Вероятно, было не слишком умно с моей стороны это подписывать, но я хотел покрасоваться на телеэкране. Плюс мне казалось, что этого требует вежливость. В письме также сообщалось, что передача будет показана в течении нескольких недель с настоящего момента и, чтобы узнать точную дату и время показа, следите за местными программами передач.

Второе письмо, глоток свежего ветра — листок, исписанный бабушкиным почерком. Я всегда откладываю чтение ее писем, из тех же соображений, что напоследок приберегаешь серединку "Орео". Бабушка живет на своей пекановой плантации в Южном Техасе (отсюда и мое второе имя — Дэниэл Пекан Кембридж). Она единственный член нашего семейства, который понимает, что мое безумие неопасно, а на работе я не могу удержаться не из лени. Певучие фразы этого письма, клянусь, бодрили меня, как тоник: "Жизнь — колючий куст, да на нем розы растут; всем сердцем мы, здесь в Техасе, желаем тебе добра; шлю тебе в этом письме бесчисленные поцелуи". И тут из конверта выскользнул чек на две тысячи пятьсот долларов. Ирония судьбы в том, что единственный человек, от которого я получаю деньги, — это единственный человек, которому я хотел бы вернуть все чеки со словами: только радость должны мы дарить друг другу. Мне было трудно написать ответ. Но я написал, поскупившись на слова любви, потому что мне они плохо даются. Я надеялся: само то, что это письмо побывало у меня в руках, его бумага, то, что оно претерпит по дороге через пять штатов, откроет ей мое сердце. Не могу объяснить, почему мне так просто рассказать вам, но ней ей, до чего помогает она мне на моем пути, что письма ее — это всё, что есть настоящего в моей жизни, и, прикасаясь к ним, я соединяюсь с миром. Если б только "Теппертоновские пироги" устроили конкурс сочинений "Самая любимая бабушка", я бы принял в нем участие, и мой пыл обеспечил бы мне легкую победу. Я бы переправил бабушке теппертоновский корпоративный журнал, где мое сочинение было бы напечатано, и она смогла бы его прочесть, зная, что оно — ода в ее честь.

Неделя состояла из взлётов и падений. Был триумф моей пробежки с Брайеном, и была неудача моего выступления перед Элизабет. Был восторг бабушкиного письма. Но вслед за ним — напоминание о моем иждивенческом статусе, когда из конверта на кухонный стол выпал чек. Однако в целом в моем положении наметились сдвиги к лучшему, и я подумал, что это подходящая неделя, чтобы отыскать сокровенный северо-западный проход к Торговому центру на Третьей улице.

Торговый центр на Третьей улице находился в самом сердце Санта-Моники, в пешеходной зоне, и там уйма полезных лавочек, товары в которых как блещут дешевизной, так и потрясают вздутыми ценами. А кроме того, имеется супермаркет "Павильон". Ограниченный выбор съестного в "Верном Средстве" давно причинял мне страдания, поскольку аптека — единственное место, куда я сумел проторить удобный маршрут. Если я умудрюсь добраться до "Павильона" — ну, это будет подобно переезду из Ирака на Гавайи. От безвкусных консервов и сухофруктов — прямиком в Райский сад. И — кофе. Боже. "Кофейное зерно", "Старбакс"! Возможно, я не похож на человека, который, сидя на веранде кафе, потягивает латтэ, а вот же. Почему? Да потому что не требуется никаких движений. Знай, сиди себе. Сиди да прихлебывай. Не представляю невроза, при котором человек не мог бы донести до рта руку с кофейной чашкой, хотя дай мне время — я сумел бы дойти и до такого. Еще мне нравится произносить слово "ява". То есть произносить его с намерением "яву" получить, а не издать приятный звук в стенах собственной квартиры.