— Ой нет, только вокруг квартала... — возразил я. Как ему объяснить мои условия? Этому олуху.

— Окей, вокруг квартала, — ответил он, и мы побежали.

Брайен в спортивных трусах, майке-обдувайке и с банданой на голове выглядел атлетом. Я выглядел так, будто бегу на первое занятие в среднюю школу. Брайен терялся вдали, а я старательно пытался за ним угнаться, но вместо этого убежал от своей левой туфли. Надевая ее, я некоторое время попрыгал на месте, а потом начал свою первую со дня выпуска пробежку вокруг квартала. Брайен старался меня щадить, и я сумел сократить дистанцию между нами. Как же мне хотелось, чтобы Элизабет заканчивала сделку с клиентами на тротуаре в тот момент, когда мы героически проносились мимо. Мы разок пробежали вокруг квартала, остановившись, только чтобы дать какому-то семейству без помех выгрузить детишек из машины. Брайен в это время бежал на месте; я с ревом хватал ртом воздух. Когда мы возобновили бег, Брайен двинул по короткой стороне квартала, и я последовал за ним. Но, добежав до угла, Брайен не повернул, а метнулся через улицу. Тут уже последовать за ним я не мог. Я остался в своём квартале и побежал параллельно ему, а нас разделяла улица. Брайену, похоже, было все равно, что он нарушает условие, чтобы я оставался рядом, которого он на себя явно не брал. Похоже, думал, что среди парней так принято; они бегают параллельно по разным сторонам улицы. Затем он внезапно вновь метнулся через улицу и присоединился ко мне, в моем квартале, как ни в чем не бывало. Два парня, бегущих трусцой, вновь были вместе. Я чувствовал, что предательство Брайена было той же беспечной природы, что и прыжок дельфина из воды: это было сделано ради развлечения.

Хоть Брайен и подстраивался под мой темп, я все равно чувствовал эйфорическую волну моего любимого чувства симметрии. Он был на много ярдов впереди, но мы двигались ритмично — шаг в шаг, отмашка в отмашку. Энергия Брайена передавалась мне индуктивно. Меня нес поднятый им попутный ветер. Я был орлом или, по крайней мере, голубем. Но тут я увидел, куда направляется Брайен. Он несся прямиком через улицу. Я уже понимал, что Брайен не рассматривает мое требование оставаться в нашем квартале как непререкаемое; он видел в этом прихоть — прихоть, которую можно перехотеть в порыве атлетической доблести. Вот перед нами показался бордюр, надвигавшийся на Брайена, а стало быть — на меня. Однако на этот раз я почувствовал, что, хотя темп мой падает, мое парение продолжается. Я видел, как по идеальной дуге Брайен перескочил через поребрик. О да, это кажется мне вполне разумным. Дуга — это мост, переброшенный над мини-препятствием. Если у меня получится дуга, я тоже смогу пролететь над ним. Поребрик будет покорен одним парящим прыжком. За десять шагов я начал отсчет. Шесть, пять, четыре, три — моя правая нога оторвалась от земли, и я проплыл над невозможным, нелогичным. Противоположный бордюр был высчитан идеально. Мне не пришлось подстраиваться, я тут же перелетел и через него, и сила инерции бросила меня на траву, куда я рухнул в изнеможении, хватая воздух ртом, точно под лабораторным колоколом. Брайен обернулся, не переставая бежать на месте.

— Набегался? Хватит на сегодня. Хорошо размялись. Хорошо размялись.

Ноги у меня неуемно дрожали, и я благодарил небеса за то, что на мне защитного цвета брюки по щиколотку и мои поджилки могут вибрировать приватно. Несмотря на то что обратно я возвращался кружным путем через три пары противолежащих выездных дорожек, теперь я знал, что могу перебежать через улицу, перепрыгивая бордюры. Я мог протрусить над ними, пролететь над ними. Брайен освободил меня, высветил то самообладание, которое таилось во мне всегда, однако нуждалось в человеческом контакте, чтобы проявиться.

* * *

На следующее утро я выпрыгнул из постели и тут же грохнулся на пол. За ночь мои мышцы сжали кости, как резиновые кольца, я бы закричал от боли, но это выглядело так неуместно. Я вновь воздел себя на кровать, в то время как мозг мой сканировал шкафчик с медикаментами. Капли в нос. От живота. Аспирин... да! Я могу на полном основании выпить четыре. Я двинулся в ванную, что дало мне возможность установить, где именно гнездится боль — везде ниже пояса, в каждой связке, в каждой поперечно-полосатой мышце. Больно было не то что пустить их в дело — прикоснуться к ним. Рядом с аспирином стоял синий сосуд под названием "Минеральный лёд". Бутылка очень старая — мечта коллекционера. Но на ней было написано "анальгетик", и я смутно помнил, что пользовался ею в колледже. Так что я проглотил аспирин, взял с собой в постель "Минеральный лёд" и там начал намазывать ментоловой жижей свои ноги, бедра и ягодицы.

Через несколько мгновений их начало пощипывать, что я счел проявлением обезболивающих свойств.

Однако маслянистые гели не остаются там, куда вы их нанесли. Они растекаются. Они ползучи, словно виноградные плети, и пробираются, куда не положено. Например, в район гениталий. Мои половые органы каким-то образом вошли в контакт со щиплющей смесью, которая теперь разливалась по тонкой, будто на веках, коже мошонки, как пожар по прерии. И смыть эту дрянь было нельзя. Мыло, похоже, действовало как катализатор, заставляя адскую смесь проникать в каждую пору. Мне оставалось только лежать и ждать, пока процесс достигнет пика. И он достиг пика. Альпы. Маттерхорн. Я готов был проклясть богоматерь, но знал, что она тут ни при чем, так что проклял Брайена, который был виноват напрямую. Через сорок пять минут пульсирующее жжение унялось, но намек на ледяной ветерок, обдувающий мои гениталии, сохранялся до самого обеда. Кстати сказать, мой бутерброд с тунцом тоже был отравлен привкусом ментола, хотя я и держал его аккуратно в куске вощеной бумаги.

После обеда ко мне постучал Брайен, и я пал в кухне на колени и затаился. Я принял двойные меры предосторожности, чтобы приглашение обежать квартал с ослепительной скоростью не повторилось.

К концу второго дня моя твердая линия в отношении Брайена начала смягчаться. Я перестал думать, что он устроил это, чтобы со мной поквитаться. В конце концов, он подарил мне потрясающее чувство победы, воспоминание о котором на мгновение унимало боль в моих сухожилиях.

Только на третий день я стал выходить из своей инвалидности. Мышцы мои стали возвращаться в норму, и я пришел к выводу, что им это пошло на пользу. Да, теперь я был в отличной форме. Мой ум также обострился, ибо у меня начал складываться план, как потрясти Элизабет своим новообретенным мачизмом. Я подкараулю, когда она подъедет к "Венцу Розы", и пробегу мимо на приятной обычной скорости. Это, возможно, изгладит у нее впечатление от меня как от человека, которого стоит остерегаться. Случай представился на следующие выходные. Суббота для агента недвижимости в "Венце Розы" стала превращаться в напряженный день, и Элизабет каждый час появлялась и исчезала, проводя много времени на улице перед автомобилями потенциальных квартиросъемщиков за последней беседой о сделке. Я уже был готов в своей спортивной одежде — всё в тех же коричневых мокасинах (на этот раз с толстыми носками, чтобы не соскакивали), тех же брюках цвета хаки и той же белой рубашке — и всё это было чистое и отутюженное, за исключением туфель (хотя я об этом подумывал). Я полагал, что голову Элизабет должна вскружить не столько часть с пробежкой, сколько пролет над поребриком, в котором, я знал, и заключена магия. Я достаточно умен, чтобы понимать: Элизабет, возможно, видела, как десятки мужчин сигают через поребрик, и не влюбилась ни в одного сигавшего, — но я был уверен в следующем: когда нечто в жизни человека требует особых усилий, другие интуитивно отмечают это и ценят больше, как, скажем, в случае с ребенком, слепившим кособокую глиняную скульптуру. И сколь бы событие ни было заурядным, в нём может воплотиться недюжинная сила. Итак, я рассудил, что мой прыжок через поребрик, мое парение, мой дугообразный полет произведет на нее героический эффект и нейтрализует мои предыдущие промахи.