Это Глеб, и прежде, чем посмотреть в его сторону, беру со стола бокал с минералкой, чтобы запить липкий вкус паники на языке. Андреев обходит стол, отодвигает стул спинкой вперед и седлает его, словно коня. Блестящим взглядом изучает меня, как статую в музее мадам Тюссо, и выдает:

— Слушай, Пчелка, ты поправилась.

Если бы у меня была волшебная пыль, которая помогает исчезнуть, я бы использовала весь ее запас, чтобы раствориться, стать призраком и убежать в такую даль, где не буду слышать даже собственные мысли. Так невыносимо тяжело сидеть всего в метре от человека, которого я беззаветно боготворю и который смотрит на меня с превосходящей снисходительностью. Я словно увязшая в меду муха, которую может спасти только пинцет в его руке, но Глеб и не думает пускать его в ход — просто разглядывает меня, чуть склонив голову набок.

У него хороший загар, явно не из солярия, легкая светлая небритость, скорее намек на брутальность. Сегодняшнее мероприятие предполагает строгий дресскод, так что Глеб тоже в костюме: темно-серый приталенный пиджак ему очень к лицу, а белая рубашка оттеняет карамельный цвет кожи. Я знаю, что не должна так на него пялится, но не могу себя превозмочь. Он всегда так на меня действовал, с первого дня нашего знакомства. А ведь я даже не знаю наизусть ни одну из его песен, потому что — в этом я могу признаться — поет он откровенную попсовую чушь. Я и на концерт-то его попала только за компанию с приятельницей, у которой в последний момент не оказалось спутницы, а дорогой билет просто не мог пропасть зря.

— Слышала, ты развелся, — в свою очередь говорю я. Не хочу обсуждать ни мой лишний вес, ни мою беременность.

— Не сошлись характерами, — небрежно отвечает он и продолжает гладить взглядом мое лицо, шею. Голубой взгляд замирает на украшении. Глеб удивленно кривит губы. — Вижу, Пчелка, ты не продешевила.

— Мы не виделись семь месяцев, а все, на что ты способен при встрече — сказать, что я стала толстой проституткой. — Я держу себя в руках. По крайней мере, стараюсь. Ради Доминика.

— Ты как всегда все перекручиваешь и преувеличиваешь, — беззлобно журит Глеб. Перегибается через спинку стула и кладет скрещенные руки на стол, всего в паре сантиметров от бокала, который я почти до боли сжимаю пальцами. — Прости, Пчелка, я просто ревную. Ты отпадано выглядишь. Чистая правда. Волнуюсь, как школьник, все слова потерял, вот и несу всякий бред.

Звучит так невыносимо искренне, что моя любовь к нему взывает из приоткрытой могилы: отшутись, улыбнись, прости. Мы ведь можем просто поговорить? Не обязательно шипеть друг на друга, как обиженные дети.

Но ничего не получается. Я ковыряюсь в голове, искренне надеясь отыскать правильные слова, которые снизят градус напряжения, но все попытки в итоге сводятся к тому, что я рада его видеть, хоть он и наговорил гадостей одним махом за все семь месяцев разлуки.

— У тебя серьезно с этим «красавчиком»?

Он понижает голос, но не особо старается, и я опасливо смотрю на стоящую неподалеку группу женщин, которые вполне могли нас слышать. К счастью, они увлечены обсуждением проблем современной детской медицины.

— Я замужем, Глеб.

— Я тоже был женат, теперь, — он разводит руками, — свободен.

— Рада за тебя, надеюсь, ты приобрел полезный жизненный опыт и во второй раз все сложится идеально. — Я понимаю, что говорю заштампованную чушь, что-то, что годится для страниц женского романа, а не для этой встречи.

Глеб перестает красоваться, улыбка постепенно сходит на нет. Кажется, он тоже не очень понимает, как строить дальнейший разговор, и эта неловкость душит, но ни у одного из нас не хватает силы воли закончить. Так и сидим за столом, как два барана, и просто таращится друг на друга. Я почему-то вспоминаю, как он впервые меня поцеловал: Глеб подвез меня до дома, вышел довести до двери, и пока я рылась в сумочке в поисках ключей, вдруг обнял и потянул на себя. «Что ты такая копуша», — помню его тихий соблазнительный голос, и невольно понимаю: теперь все это больше похоже на выдумку, если бы не взгляд Глеба, намертво приклеенный к моему рту, как будто именно сейчас он тоже вспоминает и тот вечер, и тот поцелуй.

— Хочу тебя увидеть, Полина, — говорит он, сглатывая.

— Ты и так меня видишь. — Я понимаю, о чем он, но буду до последнего корчить дуру, потому что только так, стегая саму себя, смогу не забыться.

— Не в этом курятнике, Пчелка. Не когда рядом будет твой «красавчик».

— Обязательно называть Адама так? — почему-то злюсь я.

— Адам? — Глеб икает ироничным смешком и тут же перестает улыбаться, глядя куда-то поверх моего плеча.

Я понимаю, что Адам стоит там, по запаху, который окутывает безопасным уютом. Сразу хочется перестать ежиться от выдуманного озноба.

— Можем ехать, Полина, — говорит Адам, и я вижу его протянутую раскрытую ладонь.

Поднимаюсь, Глеб — следом и, старательно корча славного парня, вдруг протягивает Адаму пятерню для рукопожатия.

— Глеб Андреев, старый приятель Полины.

Адам приобнимет меня за талию, и я чувствую его твердые пальцы на бедре. Он держит не так, как раньше, сейчас это почти болезненная хватка, скоба на теле, которой Адам тянет меня к себе. Глеб так и стоит с протянутой ладонью, хотя мы трое знаем: мой муж не будет ее пожимать. Наверное, потому, что Адам может себе позволить вытирать ноги о приличия, даже если это выглядит странно и грубо.

Почему-то я только сейчас замечаю, что Глеб намного ниже его ростом. Да, рядом с Адамом и его ста девяноста сантиметрами многие мужчины задирают головы, но я всегда видела Глеба этаким великаном и силачом, который запросто раскидает толпу. А сейчас он просто обычный среднестатистический мужчина своих лет: невысокий, довольно щуплый и, как большинство, вынужден смотреть на Адама снизу-вверх.

— Была рада увидеться, Глеб, — говорю напоследок и позволяю Адаму меня увести.

Уже в машине, с облегчением забираясь на сиденье с ногами, позволяю себе реплику:

— Это было грубо.

— Что именно? Не пожать руку твоему любовнику?

— Он не мой… — Я глотаю готовую вот-вот прорваться обиду, беру себя в руки, вспоминая, что у нас договор, который регулирует все стороны наших отношений, и все, что мне нужно, я уже слышала от самого Адама, нужно лишь собраться с силами и повторить в правильной тональности. — Мы не обсуждаем наши личные отношения. Я не лезу к тебе, ты не лезешь ко мне. И я помню, что мне запрещено даже смотреть на других мужчин, пока я ношу ребенка. Не поверишь, но мне и не хочется на них смотреть!

— Смени тон, — холодно приказывает Адам.

Какая-то часть меня согласна с ним, но это все равно уже не отстрочит взрыв.

Отчитывать меня за то, что не стал «ручкаться» с ее шнурком — это как раз тот пример женской логики, которую даже не нужно пытаться анализировать. Максимум — принять как факт, что где-то в голове Полины случился сбой, из-за которого она потеряла свою блестящую способность мыслить рационально. Надеюсь, лишь на время.