Мы общались, я рассказывала о поездке к Полине Смирновой, писала о том, что узнала у Пастухова. Обедали и ужинали. Кирилл действительно долго работал у компьютера.

А меня моя томная усталость уложила спать и сразу отправила в сладкий, липкий и душный сон. Я видела во сне себя. Я выпутывалась из чужой простыни, пыталась вывернуться из мужских рук, с детской, дикой стыдливостью прятала свою наготу. И я звала… Да, я звала на помощь Кирилла. Подняла ресницы, как решетки тюрьмы, и увидела его. Он стоял рядом и подсматривал, подслушивал мой сон. Наверное, я на самом деле кричала.

Кирилл убрал мокрые волосы с моего горячего лба, открыл мою влажную и бессильную ладонь и спросил:

— Это возможно?

— Спасай, — простонала я. — Я бежала то ли от тебя, то ли от себя, а меня опять прибило, как щепку, к этому нашему берегу, от которого я бежала.

И мы оба приняли наш гибельный омут, наш упоительный и страшный плен, общий обрыв общего дыхания и уже привычную боль разлуки тел.

— Мы попробуем преодолеть, — сказал Кирилл. — Попробуем победить нашу неприкаянность, твою неукротимость, все то, что так мешает нам быть похожими на счастливых людей. Вдруг получится.

— Вдруг, — шепнула я обреченно, не поверив в эту перспективу ни капельки.

Утром мне позвонил Петр Пастухов и попросил приехать.

— Хочу поблагодарить вас. За то, что выслушали, за то, что поняли. Так мне показалось. И за то, что мы с Машей теперь не так одиноки, больше нет ощущения, будто похоронили нас, а не сына.

Мы с Кириллом поехали к Пастуховым вместе. Мне было хорошо в этом строгом и чистом доме. Опять пахло пирогами, опять улыбалась мокрыми глазами Мария Ивановна. А Петр, худой, величественный, мудрый и скорбный, на этот раз больше молчал, чем говорил. Он очень внимательно смотрел на нас с Кириллом. Они чем-то были похожи. Наверное, Кирилл так будет выглядеть лет через тридцать. Такие же строгие и скупые черты лица, такой же суровый взгляд.

— Это удивительно, — произнес Петр. — Виктория, я приготовил вам в подарок один свой рисунок. А подарю другой. Он однажды победил на хорошей выставке. Потом было много потенциальных покупателей. А я почему-то не смог с ним расстаться. Теперь понимаю, почему.

Мы прошли в его кабинет. Пастухов положил на чистый стол большой лист акварели и зажег верхний свет. Я онемела от восторга и потрясения. Дело не только в совершенстве цветовых сочетаний, которые были и музыкой, а не просто живописью. Дело было в другом.

На нежнейшем сизом фоне, в осязаемом воздухе, кружеве облаков, тон которых переливался с бледно-розового в бледно-голубой, над крышами нереальных, заброшенных домов, в лучах звезд слились в тайной встрече два профиля. Четкие лица мужчины и женщины. Ее волосы искрились росой, его взгляд был центром картины, все ее напряжение. Он звал, она к нему плыла. И это были наши с Кириллом лица. Такая немыслимая история.

Мне показалось, что у Кирилла влажно блестели глаза, когда он пожимал руку Петру и говорил:

— Это невероятно. Это шедевр.

— Вы заметили сходство? — уточнил Пастухов.

— Об этом даже говорить нет сил.

С таким сокровищем мы приехали домой. Вот когда непроницаемый купол моего королевства оказался отлитым из прозрачной воды. Что-то произошло в слиянии материи, чувств, предначертанности судеб, и художник, который понятия не имел о нашем существовании, написал эту картину. Написал тогда, когда я и Кирилл не знали друг друга. И это никакая не мистика. Это та обреченность, которая важнее любых других доказательств родства. Родства-борьбы-притяжения мужчины и женщины.

Мы не могли ни о чем говорить в тот вечер. Кирилл выбирал в интернет-магазине рамку для картины, искал место на стене. Я продолжала записывать то, что увидела и поняла из рассказа Пастухова об истории драматичного усыновления Ильи.

Было уже совсем поздно, когда позвонил Сергей. Я не сразу решилась ему ответить. А когда ответила, услышала:

— Виктория, беда. Убита Анна Золотова. Мама твоя убита, Вика. Крепись, родная. Я заеду за тобой.

У моей мамы темно-зеленые глаза. В кино они иногда кажутся черными. Казались. У моей мамы были темно-зеленые глаза. Они остались только в кино. Анна Золотова была рождена для экрана, это скажет любой оператор или режиссер. Четкие высокие скулы, выразительный нос с трепетными ноздрями, резко очерченный, властный и вызывающий рот. У мамы был стиль, в ней была аристократическая небрежность, рядом с мамой любая другая актриса казалась пошлой кривлякой.

Моя мама была… Это так же невероятно, как тот факт, что я, никогда ее по-настоящему не любившая, вдруг попала в центр безнадежного, больного и горького сиротства. Любовь — это такая странная вещь, которая проявляется не в количестве поцелуев и добрых слов. Она может настигнуть вот так, коварно, выстрелом сзади, когда ничего не вернешь. И не догонишь, чтобы сказать: «Мама, я совсем забыла, мне ведь было так плохо без тебя в детстве. И так хорошо, когда мы с тобой расставались на одной земле. Сейчас я опять в детстве. Даже в младенчестве. Там, где дышала теплом и молоком твоя красивая грудь. Ты все же кормила меня сама, хотя так боялась, что я тебя изуродую. Почему ты не умирала долго, тяжело и некрасиво, давая мне возможность привыкнуть к этому умиранию? Почему ты бросила меня внезапно, демонстративно, трагически? Ты и сейчас трагическая героиня, а не мать».

Когда я смотрела на лицо моей матери, на ее горле еще не застыла и не потемнела кровь. Наша кровь.

Маму увезли. В квартире были полицейские, эксперты. Они искали улики, следы убийцы, проводили оперативный обыск, рылись в маминых документах, вещах, потрошили ее компьютер. Со следователем общался Сергей. Он оградил меня от вопросов, сказал, что до тех пор, пока я сама этого не захочу.

Наконец, все разошлись. Мы с Кириллом впервые взглянули друг на друга.

— Что мне делать? — в полной потерянности спросила я.

— Сейчас бежать, — сказал он. — Мы даже убрать здесь пока не имеем права. Они еще будут искать. А ты еле на ногах стоишь. У тебя на лице сейчас остались одни глаза. Давай уедем домой. Сергей пообщается с адвокатом твоей матери, приедет и расскажет о твоих делах. Пока ничего не нужно. Только одно — примириться с тем, что случилось.

— Домой, — выдохнула я.

Мы ехали сквозь отчаянный, злой и бесконечный дождь поздней осени. Позади мертвая мамина квартира, в которой я выключила ее любимую огромную люстру. Мама очень любила яркий свет. Больше там некого освещать. Впереди мой маяк, мои стены, я туда еду совсем другой. Мы шли по двору, и внезапный порыв ветра чуть не снес меня. Полное впечатление, что мне нечем больше держаться за землю. Как березке, что лежит у ограды выдернутая с корнем. Это я. Это оказалось не словами, не нравственными проповедями. Человек — следующая серия сериала. У него должна быть возможность вернуться к своему началу и пройти в свое продолжение. У меня отныне нет ни начала, ни продолжения. Нет мамы и нет той дочери, которой мама хотела оставить желтый алмаз.