– Это дохтор. Дох-тор! – сказал он ей.

Руднев тоже наклонился над кроватью. Старушка открыла рот и произнесла, кажется: «Здравствуйте». Так Руднев разобрал, когда она трижды коснулась языком неба. Глаза ее, маленькие, были полны влаги, но смотрели ясно, и от глаз расползалась тяжелые морщины.

– Как вас зовут? – спросил Руднев.

Больная сглотнула набежавшую слюну.

– Катериной! – ответил за нее старик.

Руднев стянул одеяло. Он увидел почти растаявшее тельце, придавленное огромным животом. Старик отвернулся, отошел в сторону. Он ходил по комнате, проверяя порядок. Открыл форточку, потолкал в печи угли. Стал выкладывать из корзины какую-то рыжеватую шерсть.

Илья в это время возился с Катериной. Он послушал, как с натугой бьется сердце, помял вздувшийся живот, согрел опухшие стопы. Осмотр был прост и сводился к тому же смыслу, что и пустые занятия старика, – любым делом оправдать свою бесполезность.

Илья мог сказать много, но сказал пусто:

– Жидкость скопилась. Надо везти.

Старик поискал глазами, будто опять ничего не слышит.

– Забираю ее! – крикнул Руднев.

– Куда ж?

– В больницу.

– Да как? Ну… Ну! Куда ее везти? Не надо. – Он обтер рукой лоб, и на нем осталась полоска крови.

Тотчас Руднев увидел, что на столе, на газете, лежит заячья тушка, а над печкой растянута его мокрая шкура.

– Выбирай, дедушка, – сказал Руднев. – Нужно к врачу ее. Да и ты отдохнешь немножко.

– А она в больнице не помрет? А обратно как? А?

Руднев звонил трижды, радостно приветствуя и быстро прощаясь. Во время третьего звонка Илья закивал-закивал – договорился. Он оторвал от газеты, в которую завернут был заяц, клочок и записал на нем свой телефон, название и адрес больницы, куда собирался везти Катерину.

Старик стал собирать жену в дорогу, но сперва не понимал, за что хвататься. Он подносил к постели какое-то белье, держал его над больной. Та отвечала всегда «нет» и чуть мотала головой. Когда старик поднес к ней два халата на выбор, она сказала: «Не поеду». К ней опять подошел Руднев и стал убеждать простыми понятными фразами. Наконец, когда она услышала от врача, что ее не оставят в больнице и обязательно вернут, Катерина ответила: «Пусть». Илья не спешил, он ждал, когда в ней укрепится решение.

– Поедем? – спросил он снова.

– Ладно, – кивнула Катерина.

Наконец старик собрал вещи и документы. Дед был коренаст и подвижен. Но в этих движениях пряталось будто бы не собственное усилие, а какая-то тяга, владевшая им против воли. Он двигался резко и твердо, двигался постоянно, словно кто-то не давал ему отдохнуть. Видно было, что человек стар, что он устал после леса, но усталость не берет его. Ни тяжелый ватник, ни сапоги, в которые он снова влез, перепутав правый с левым, не мешали ему. Они слетали, мялись под пяткой, но старик шел к машине, не сбавляя ходу.

С возней и топтанием они положили Катерину на заднее сиденье. Она скрестила руки на лбу, а потом запросила: «Посадите, не хочу лежать!» Ее усадили, теперь старушка могла смотреть в окно. Смена положения добавила ей сил и светлого чувства, что увозят ее вылечиваться, а не хоронить.

Подержавшись за руки и поглядев глаза в глаза, старики расстались. Мягко хлопнула дверь. Машина осторожно тронулась. Руднев посмотрел в зеркало заднего вида и увидел, как дед, словно взятый на буксир, засеменил за машиной, но скоро встал и только глядел вслед.

Погода портилась. Тучи садились ниже и вот-вот должны были излиться. Руднев притормозил у сгоревшего дома.

– А какой был хозяин? – спросил он у Катерины, заметив, что она тоже смотрит на пожарище.

– Паша? Длинной да худой. Как цапля и был.

Руднев выскочил из машины и подошел ближе к сгоревшему дому. Печка была разобрана. Сохранилась лишь кладка у самого фундамента. Остальной кирпич был скидан в огороде в две горки. За черным квадратом пепелища лежали горелые бревна, не больше десятка, да и те пустые, как сожженные спички. Половицы прогорели, и пол был вычищен до земли, зиял ход в подпол – будто весь дом и ушел в ту дыру.

Вот что рассказал старик. Солярка, которой приторговывал Цапель, пыхнула так, что разбудила соседнюю деревню. Взрыв не пожалел ни бревен, ни костей. Нашли останки отца, который спал с другого угла, а детскую комнату выжгло бесследно. В огне кроме самого Пашки пропало еще три души: две девочки и младшенький мальчик. Пожар хотели тушить, да боялись подойти. Двое опалили брови, наплескав воду к забору. Ходили с полными ведрами, мочили ноги. У соседей занялась огнем баня, но ее отстояли. А дом… Дом горел всю ночь.

Руднев вернулся за руль. Он плавно выдавил педаль газа, и машина поплыла по кочкам. На выезде из деревни Илья взглянул направо, где было много крестов. Они снова оборачивались к нему. Сзади тихо плакала Катерина. Илья подумал, что, кроме имени, ничего не знает о ней, где родилась, сколько детей дала миру… Он знал лишь, что вот это деревенское кладбище – самая родная ей земля и что она непременно хочет быть здесь, среди своих.

Руднев закрыл окна, чтобы дождь и пыль грунтовки не лезли в салон. Из кустов вылетела серая птичка. Она долго держалась перед машиной, вспархивая и ныряя, как на волне. Илья не жал на педаль, дожидаясь, пока та не слетит в сторону. Вверх-вниз. Вверх-вниз.

– Бедные дети, – прошептал он.

– Да не было тама детей, – отозвалась старуха.

К обочине подошел и затрепыхался лес. Катерина смотрела в окно, вытягивая голую шею, и, казалось, все еще видела родное кладбище.

8

К хлебной лавке, как вор, подлез худой длиннолапый пес. Он затаился под окошком, через которое то и дело высовывалась рука с батоном. Хлебный аромат лился вниз, как теплый сироп. Дворняга открывала пасть, пережевывала его, невидимый и сладкий. Чавкала под прилавком. Подходили ноги. Собачья морда тыкалась в колени. Руки брали хлеб, руки прятали.

Один из очереди побоялся идти к прилавку и тем выдал пса. Из ларька, как шипящая пена из кастрюли, вылезла продавщица. Пес брызнул прочь. Проглотил последнюю сахарную слюну. Пробежался, подпрыгивая и взмахивая ушами, к новому доходному месту – к рынку. Дурной, добрый щенок – он, подлиза, приставал к каждому. Прохожие шарахались, фукали, топали. Кто-то кинул кусок. Пес обнюхал – хватил. Не мясо, не кость, не хлеб. Еле пролезло.

Нажравшись наконец всякой дряни, он деловито почесал к дому. Выбежал к реке, делящей город на две стороны: тихую, которая была