Дисциплина ума, которая в настоящее время приобретается посредством изучения математики, в старой Японии достигалась толкованием литературных текстов и беседами на темы нравственности. Немногие отвлеченные предметы занимали умы молодежи, поскольку главной целью их воспитания, как говорилось выше, была закалка характера. Те, кто просто забивал себе голову разными сведениями, не пользовались особой популярностью. Из трех плодов занятия науками, которые упоминает Бэкон – удовольствие, украшение и умение, – бусидо решительно предпочитает последний, который применялся «в распоряжениях и руководстве делом». Было ли это умение распоряжаться общественными делами или владеть собой, в любом случае образование имело практическую цель. «Учение без мысли, – сказал Конфуций, – напрасный труд; мысль без учения опасна».

Когда характер, а не ум, когда душа, а не голова избирались мерилом качества материала для работы и выделки, эти занятия становятся почти священным. «Родитель тот, кто произвел меня на свет; учитель же тот, кто сделал меня человеком». Понятно, что при таком образе мысли учитель пользовался огромным уважением. Человек, который вызывал бы такое доверие и пиетет у молодежи, не мог не быть одарен высочайшими личными достоинствами или испытывать недостаток образования. Он был отцом сиротам и советчиком заблудших. «Твой отец и твоя мать, – говорят у нас в Японии, – подобны земле и небу; твой учитель и твой господин подобны солнцу и луне».

Свойственное нашему времени обыкновение платить за каждую услугу не было присуще последователям бусидо. Согласно бусидо, истинная услуга та, что оказывают не за деньги или плату. Духовная услуга, будь то услуга священнослужителя или учителя, не оплачивалась золотом или серебром, но не потому, что ничего не стоит, а потому, что бесценна. Здесь присущий бусидо нематематический инстинкт чести дает более верный урок, чем современная политэкономия, ибо вознаграждение и жалованье может выплачиваться только за услуги, чей результат определен, ощутим и измерим, тогда как наивысшая услуга, возможная в образовании, а именно развитие души (что подразумевает и служение духовного пастыря), неопределима, неощутима и неизмерима. Поскольку она неизмерима, деньги в качестве видимого критерия ее оценки не годятся. Обычай предписывал, чтобы ученики в разное время года приносили учителю деньги, еду или вещи; но это было не платой, а приношением, которое получатель принимал с радостью, поскольку учителя, как правило, были людьми суровой закалки, гордившимися своей почетной бедностью, слишком гордыми, чтобы добывать себе пропитание собственными руками или просить милостыню. Они были невозмутимым воплощением высокого духа, не смущаемого напастями. Они олицетворяли собою цель всякого учения и таким образом являлись живым примером той дисциплины дисциплин, умения владеть собой, которое требовалось от самурая при всех жизненных обстоятельствах.

Дисциплина духа, с одной стороны, прививая способность переносить напасти без единого стона, и понятие вежливости, с другой, требуя не нарушать чужого покоя и удовольствия выражением собственного горя или боли, вместе породили стоический образ мыслей, в конечном итоге превратив его в национальную черту видимого стоицизма. Я говорю «видимого стоицизма», ибо не верю, что истинный стоицизм может стать национальной чертой всего народа, а также потому, что некоторые из наших обычаев и традиций могут показаться жестокосердными иностранному наблюдателю. Тем не менее на самом деле мы так же восприимчивы к нежным чувствам, как и любой другой народ на белом свете.

Я склонен думать, что в определенном смысле мы чувствуем сильнее, чем другие народы, – да, вдвое сильнее, – поскольку подавление естественных порывов само по себе влечет страдание. Представьте себе мальчиков – да и девочек тоже, – воспитанных так, чтобы не давать воли слезам и стонам ради облегчения боли или горя, и вот перед вами психологическая проблема: укрепляют ли нервы такие старания или делают их еще чувствительнее.

Считалось не достойным для самурая выдавать душевное волнение. «Он не выказывает ни гнева, ни радости» – такими словами описывали человека сильного характера. Все самые естественные привязанности сдерживались. Обнять сына для отца значило уронить свое достоинство; муж не целовал жену – во всяком случае, только при посторонних, как бы он ни вел себя с ней наедине! Пожалуй, есть доля правды в шутке одного остроумного юноши, сказавшего: «Американские мужья целуют жен на людях и бьют дома; японские мужья бьют жен на людях и целуют дома».

Никакая страсть не должна была нарушить сдержанности в поступках и присутствия духа. Я помню сцену отъезда одного из полков на фронт. Это происходило в последнюю войну с Китаем в одном из городов. Большая толпа стеклась на вокзал, чтобы проводить солдат и офицеров. Один американец, живший тогда в Японии, решил тоже побывать на проводах. Он ожидал услышать громкие проявления чувств, ведь сама страна пребывала в волнении и в толпе провожающих были отцы, матери, жены и подруги солдат. Американца постигло неожиданное разочарование, ибо, когда просвистел гудок и поезд тронулся с места, тысячи людей молча сняли шляпы и склонили головы в почтительном прощании; никто не махал платками, не кричал, лишь глубокая тишина повисла в воздухе, в которой только самый острый слух мог уловить редкие сдержанные рыдания. Я лично знаю одного отца, который ночь за ночью прислушивался к дыханию больного ребенка, стоя за дверью комнаты, чтобы его не застали за этим проявлением родительской слабости! Я знаю мать, которая, умирая, в последние свои минуты отказалась посылать за сыном, чтобы его не отвлекли от учебы. И наша история, и повседневная жизнь наполнены примерами самоотверженности матерей, сравнимыми с героинями самых трогательных страниц Плутарха. Среди наших крестьян какой-нибудь японский Иэн Макларен нашел бы не одну Маргет Хоу.[41]

Именно самодисциплина является причиной того, что в церквях японские христиане так редко дают выход религиозному чувству. Когда японец или японка испытывают душевное волнение, их первым желанием становится желание подавить его внешние проявления. Лишь в исключительных случаях неодолимый дух высвобождает наше красноречие, когда нас обуревает искренний пыл. Поощрять легкомысленные речи о духовных переживаниях – значит способствовать нарушению третьей заповеди[42]. Священные слова, самые затаенные волнения сердца, выставляемые напоказ первому встречному, коробят слух японца. «Ты чувствуешь, что почва твоей души вспахана плугом нежных мыслей? Пора семенам прорасти. Не тревожь их речами, но пусть они растут в тишине и тайне», – пишет молодой самурай в своем дневнике.

Откровенное и многословное высказывание сокровенных мыслей и чувств – тем более религиозных – у нас считается явным признаком того, что мысли и чувства не глубоки и даже не особенно искренни. «Только гранат, – гласит пословица, – раскрывая рот, показывает содержимое своего сердца».

Если от глубокого чувства дрожат наши губы и мы в тот же миг стараемся плотнее их сомкнуть, то это отнюдь не свидетельствует о какой-то извращенности восточного ума. У нас зачастую язык является средством скрывать свои мысли, как сказал великий француз Талейран.