Правда, продлится эта абсолютно честная жизнь совсем недолго, в лучшем случае несколько дней – это князь Сергей тоже понимал очень хорошо. Но это лишь подстегивало его как можно быстрее выложить Екатерине все – чтобы оставшееся время насладиться хоть одним большим доверительным разговором с ней.

Трубецкой придвинул поближе к камину два стула и, дождавшись, когда супруга займет один из них, присел на краешек второго и немного поворошил кочергой догорающие угли. По ним снова побежали маленькие язычки пламени, и на хозяев дома полыхнуло жаром. Сергей встретился взглядом с Екатериной и принялся рассказывать…

Его обычно спокойная и обстоятельная речь теперь была на удивление сбивчивой и непоследовательной. Трубецкой говорил то о заседаниях общества, то о своих мыслях и сомнениях, возникавших у него, когда речь заходила о подготовке восстания, он то пытался оправдываться перед женой, то раскаивался и полностью признавал свою вину. Но Екатерина не торопила его и не переспрашивала, она терпеливо давала мужу высказать все, что он хотел высказать, и лишь время от времени молча кивала, показывая, что слушает и понимает его.

Огонь в камине, который больше никто не поддерживал, слабел на глазах и к тому времени, как Трубецкой закончил свою речь, почти исчез. Угли погасли, подернулись пеплом и потемнели, и лишь в нескольких местах среди них еще виднелись тусклые красноватые огоньки, готовые в любой момент снова ярко вспыхнуть, если кто-нибудь разворошит их кочергой. Но делать это было больше некому – хозяевам дома было не до камина, они сидели друг напротив друга и молчали, погруженные в мысли о том, что их ждет в ближайшие часы. Князь Сергей старался смотреть в сторону, не решаясь встретиться взглядом с женой, но сама она настойчиво пыталась заглянуть ему в глаза, и в конце концов ей это удалось.

– Значит, все начнется в одиннадцать? – уточнила княгиня.

– Да, – коротко ответил Трубецкой. – Сбор назначен на это время, но все может и запоздать… и вообще не сложиться… – По его лицу было видно, что больше всего он хотел бы, чтобы выступление не состоялось вовсе, но вслух Сергей об этом все-таки не сказал.

– И ты туда пойдешь? – спросила Екатерина. Голос ее при этом вопросе прозвучал настолько ровно и спокойно, что даже хорошо знающие ее люди, скорее всего, посчитали бы ее равнодушной и совсем не беспокоящейся о муже. Однако князь Сергей знал свою жену не просто хорошо – он знал о ней все.

– Прошу тебя, не волнуйся, я… не буду в этом участвовать, – ответил он еще более неуверенным тоном. – Я не хочу воевать против своих, против русских людей. Но, ты же понимаешь, я не могу бросить тех, кто мне доверяет, тех, с кем мы все это время были вместе…

– Ты туда пойдешь или останешься? – повторила Екатерина, вставая со стула и делая шаг в его сторону. Трубецкой привычно поднялся ей навстречу, и внезапно жена заключила его в объятия и нежно прижала к себе.

– Катя… даже если я сейчас никуда не пойду, я все равно буду главным виновником, – напомнил Сергей жене, но она продолжала молча обнимать его, и Трубецкой чувствовал, что не сможет оттолкнуть ее и уйти. – О моем участии в заговоре все равно узнают, меня все равно арестуют, и я не отрекусь от моих друзей, – сделал он последнюю попытку освободиться. Однако княгиня продолжала прижимать его к себе, и ее объятия постепенно становились все крепче.

– Пойдем ко мне в комнаты, Серж, – тихо сказала она. – Если вас сегодня арестуют, мы больше никогда не увидимся.

Возразить на это Трубецкому было нечего. Он тоже прижал супругу к своей груди, и так, в обнимку, они медленно двинулись к выходу из его кабинета…

– Даже если за мной сегодня не придут, я сам сдамся, – сказал он спустя час, когда они с Екатериной уже снова сидели друг напротив друга, не зная, о чем им теперь начать разговор.

Трубецкая немного помедлила с ответом, но потом с задумчивым видом кивнула:

– Разумеется. Я ни минуты не сомневаюсь, что ты это сделаешь. И в этом я тебе уже не смогу помешать.

Больше они в то утро не сказали друг другу ни слова – впервые за все время их знакомства обоим супругам и так все было ясно без слов. Разговоры им больше не требовались.

Адъютант генерал-губернатора Санкт-Петербурга Милорадовича Федор Глинка смотрел на своего начальника с испугом и сомнением. Двое конюших, наскоро седлавших губернаторскую лошадь, и вовсе едва сдерживались, чтобы не выдать свой страх. Михаил Андреевич ждал, что кто-нибудь из них попытается отговорить его от задуманного или даже помешать ему выехать из конюшни, но все трое так и не решились ему перечить. «И правильно, – с удовлетворением отметил он про себя, когда стало ясно, что никто не станет с ним спорить. – Слушать я бы их все равно не стал, а волнуются они совершенно зря! Ничего со мной там не случится, решительно ничего! Французы за всю войну мне ни царапины не нанесли, а тут – свои, русские!..»

Он вскочил в седло так легко, словно ему было не пятьдесят четыре года, а лет двадцать. Натянул поводья, и послушная лошадь, повинуясь каждому движению всадника, быстрым шагом вышла из конюшни, а затем сразу перешла на все ускоряющуюся рысь. Медлить было нельзя, он и так потерял время, пока одевался в парадный мундир и вообще приводил себя в надлежащий вид! Хотя и обойтись без этого он тоже не мог – для того чтобы его послушали и поняли, он должен выглядеть безупречно!

Вот и Сенатская, вот и возвышающийся над толпой бронзовый император Петр I на вставшем на дыбы и раздавившем змею коне. А толпа вокруг него и правда огромна, не соврали его люди, не преувеличили – их там сотни, нет, тысячи человек!.. Зато шпионы, которые доносили о деятельности тайных обществ, похоже, здорово преуменьшили их серьезность… Невесело тебе, царь Петр Алексеевич, смотреть на такое, не ожидал ты, когда строил наш город, что именно в нем найдутся люди, которые выступят против твоих потомков!

Милорадович пустил лошадь галопом, и ее копыта еще громче застучали по неровной брусчатке. Памятник Петру I на огромном каменном пьедестале и окружившее его человеческое море приближались, и теперь генерал-губернатор уже мог разглядеть военные мундиры на большинстве собравшихся. Да, его помощники не обманули его и не ошиблись с перепугу – это были военные, не пожелавшие присягать Николаю Павловичу. Чуть в стороне толпились и люди в светском платье, но их, как показалось Милорадовичу, было не очень много, и они явно оказались на площади случайно – обычные зеваки, которые шли мимо, услышали шум и из любопытства решили посмотреть, что происходит. «Эти неопасны, они разойдутся, если отступят офицеры и солдаты, – успел подумать Михаил Андреевич. – Именно их я должен переубедить. Должен во что бы то ни стало – нельзя допустить кровопролития, нельзя, чтобы русские люди убивали друг друга!»

Больше ничего подумать Милорадович не успел. Расстояние между ним и восставшими сократилось настолько, что его уже могли услышать, и все размышления вместе с чувствами мгновенно улетучились у него из головы. Так всегда случалось с ним перед боем – стоило начаться атаке, и он уже не думал, а только действовал. Так было очень много раз – когда-то он считал сражения, в которых участвовал, но после пятидесятого сбился со счета и перестал это делать. И каждый раз он действовал правильно, каждый раз ему удавалось обойтись в бою наименьшими потерями. Да и сам он выходил невредимым из каждого боя, за всю свою многолетнюю военную службу не получив ни одного ранения. Как-то он случайно услышал разговор двух солдат, которые называли его «заговоренным», и хотя тогда лишь посмеялся над такой слепой верой в удачу, порой ему казалось, что в их словах была доля истины. Бог как будто бы действительно хранил полководца в битвах, отводя от него пули и ядра – словно давая понять Милорадовичу, что он еще нужен своей стране и своим солдатам.