– Позовите Глинку, – попросил он Василия Михайловича, но уже в следующее мгновение и сам увидел подошедшего к нему поближе и склонившегося над ним бледного адъютанта.

– Я здесь, я вас слушаю! – быстро сказал тот, опускаясь на колени рядом с умирающим. Он как будто обрадовался, что может сделать для Милорадовича хоть что-то, хоть какую-нибудь мелочь…

– Федор, запиши… – начал было Михаил Андреевич, но тут же сообразил, что в конюшне адъютант точно не найдет ни чернил, ни бумаги, и поправился: – Запомни, что я хочу сделать… У меня полторы тысячи крестьян – они все должны получить вольную. Ты понял? Это моя последняя воля…

– Да, я все понял. – Федор Глинка оглянулся на врача и нескольких помогавших им солдат, ставших свидетелями этого завещания, и прижал правую ладонь к груди. – Все будет выполнено, я за этим прослежу.

– Проследи обязательно… – попросил Милорадович уже не приказным, а мягким, дружеским тоном и закрыл глаза. Боль немного ослабла, и ему вдруг стало покойно и как-то легко. Он не смог остановить восстание, не смог предотвратить бой на площади, но победа над взбунтовавшимися все-таки осталась за ним, и он еще успел ощутить гордую радость от этой мысли, прежде чем навсегда перестал что-либо чувствовать.

Настасья Васильева жила в Санкт-Петербурге уже второй месяц, но по-прежнему не могла не то что привыкнуть к этому огромному городу, а даже просто поверить в то, что ее жизнь так резко изменилась. Столица и пугала ее огромными улицами, высокими каменными домами и стремительно носящимися по дорогам экипажами, и заставляла восхищаться своими красотой и величием. Иногда Настасья даже начинала жалеть, что ее забрали из деревни и заставили жить в таком страшном шумном городе, но в то же время стоило ей подумать о возвращении домой, как на молодую женщину накатывала тоска. Нет, домой ей не хотелось! Дома в ее жизни не было ничего, кроме барского поля и огорода ее свекров, где приходилось работать дни напролет, кроме домашних дел, присмотра за детьми и курами во дворе. Дома она просыпалась с петухами, и единственной мыслью, которая помогала ей не разрыдаться, встав с постели, была мысль о том, что после обеда она сможет немного посидеть, ничего не делая, и отдохнуть, пока все остальные домочадцы не закончат есть. Этой минуты она ждала весь день, а потом так же нетерпеливо ждала вечера, когда можно будет сесть в углу шить или сматывать шерсть в клубки и тоже отдыхать во время этой спокойной работы. Ночь чаще всего проносилась для нее как одно мгновение, она проваливалась в сон сразу же, как только ложилась на лавку, и внезапно просыпалась от петушиного крика, обнаружив, что уже утро и пора снова вставать и приниматься за работу. А такие дни, когда Настасья не падала от усталости и у нее находились силы, чтобы чему-нибудь радоваться или болтать с сестрами мужа о чем-нибудь интересном, молодая женщина могла бы пересчитать по пальцам – такое случалось всего несколько раз за все время ее замужества. И она была абсолютно уверена, что именно так и проживет всю свою жизнь, разве что забот у нее будет прибавляться с каждым новым ребенком, и лишь в глубокой старости, когда вырастут и ее дети и внуки, у нее появится возможность отдыхать не только ночью, а еще лежать на печке или сидеть во дворе на завалинке днем, когда ей этого захочется.

Хотя нельзя было сказать, что Настасья считала свою жизнь несчастливой. Даже наоборот, она всегда думала, что ей очень повезло. Муж, за которого ее выдали, когда ей исполнилось шестнадцать лет, оказался вовсе не таким, как она боялась, – не злым, не придирчивым, а улыбчивым и веселым парнем. Его родители и дед с бабкой тоже отнеслись к ней ласково и почти не ругались, если она делала что-то плохо или слишком медленно. Другая родня мужа тоже приняла ее вполне доброжелательно, жены его старших братьев иногда даже помогали ей в домашних делах, давали советы, как лучше понравиться свекрови, скрывали от нее промахи младшей невестки… А когда у Настасьи родился первенец-мальчик, вся семья полюбила ее еще сильнее, и даже после того, как следом за сыном стали рождаться дочки, их хорошее отношение к ней не изменилось: девочкам они были не слишком рады, но очень уж любили похожего на отца, веселого и не по годам смышленого мальчишку. К тому же все были уверены, что в будущем у нее родится еще достаточно много сыновей. А сама Настасья горячо и страстно мечтала об этом. Правда, этой осенью у нее родилась очередная девочка, но горевать из-за этого молодой женщине было некогда: сначала из-за того, что с новым ребенком у нее прибавилось всевозможных забот, а потом ее жизнь и вовсе резко изменилась. К ним домой явился управляющий барским имением собственной персоной и, уточнив, действительно ли у Настасьи недавно родился ребенок, велел ей собираться и вместе с новорожденной дочкой ехать в Петербург. Там у хозяев имения тоже родилась девочка, и ей нужна была кормилица. А Настасья подходила на эту роль идеально.

Семья провожала ее в город со слезами, но в то же время и с гордостью. Родители ее мужа, когда-то давно бывавшие в Санкт-Петербурге, надавали ей множество разных наставлений о том, как вести себя в барском доме, сам муж и все остальные родственники не скрывали, что завидуют ей, старшие дети, несмотря на заверения матери, что она скоро вернется к ним, обиженно плакали. Настасья тоже плакала, хоть и понимала, что должна радоваться оказанной ей чести, – слезы градом катились по ее щекам, как ни пыталась она их сдержать. Так они и выли все вместе: Настасья в обнимку со своими старшими детьми и двумя племянницами ее мужа, а вслед за ними и все остальные ее родственницы женского пола. Даже свекровь, всегда суровая и невозмутимая, вытирала глаза, пытаясь делать это как можно незаметнее.

Наконец, после того как все нарыдались вдоволь и свекор Настасьи прикрикнул на «глупых баб», велев им замолчать, будущую кормилицу посадили на телегу, бросили к ней два больших узла с одеждой и пеленками для ее младшей дочки Аленки, дали на руки саму дочь и отправили на «край света» – в неведомый и пугающий Санкт-Петербург. Поначалу Васильева продолжала, по привычке, всхлипывать, но когда телега выехала из ее родной деревни и запрыгала по ухабам лесной дороги, в женщине проснулось любопытство. Она никогда не уходила так далеко от дома, даже в детстве и юности, до замужества, когда отправлялась с подругами за ягодами и грибами, и поэтому никогда раньше не видела этих мест.

Дорога казалась ей необычайно красивой. Скорее всего, те, кто ездил этим путем постоянно, не нашли бы в ней ничего особенного и вообще посчитали бы окружающий пейзаж на редкость однообразным и скучным. По крайней мере, ямщик, лениво похлестывающий и без того резво бегущую лошадь, посматривал по сторонам редко, и вид у него был смертельно скучающий. Настасья же вовсю вертела головой и любовалась двумя стенами леса, между которыми проходила дорога, и то и дело восхищенно ахала, не обращая внимания на насмешливое хмыканье возницы. Лес вокруг них то расступался, сменяясь лугами и полями, то снова почти смыкался, деревья справа и слева от дороги то разбегались в разные стороны, то тянулись навстречу друг к другу, и порой их ветки переплетались над головой Настасьи, скрывая от нее небо. Смотреть на все это можно было бесконечно. И Васильева бы смотрела всю дорогу, если бы Аленка не проснулась и не начала плакать – тут уже пришлось отвлечься от дороги и успокаивать дочку.