советского человека были выше личных. Сейчас эта история, если не знать настоящих деталей дела, раскрытых уже после распада СССР, звучит совершенно дико и бесчеловечно: сын предал отца — а в детстве казалось, что так и должно быть и Павлик поступил правильно!

Мама, папа и я

Учитель литературы был работником, как тогда говорили, идеологического фронта. Поэтому моя мама довольно рано вступила в Коммунистическую партию. Она занимала «активную жизненную позицию» и с большим удовольствием выполняла различную общественную работу. Была председателем профсоюзного комитета в школе и даже парторгом школьной коммунистической организации. Но в первую очередь, я думаю, мама просто любила русскую литературу. И, что еще важнее, она любила учить детей, а ученики — любили ее. И по прошествии четверти века с того дня, как мама уволилась из школы, со многими из них она продолжает переписываться и перезваниваться.

Рано утром мама убегала на работу, а после пяти вечера возвращалась домой со стопкой тетрадей для проверки. Рабочий день учителя не заканчивался с последним уроком: дома по вечерам маме приходилось составлять планы занятий, подбирать цитаты, читать методическую литературу… И мое главное детское воспоминание о ней связано как раз с этим: мама сидит, низко склонившись над столом (у нее с ранних лет было слабое зрение), и что-то кропотливо выписывает или вычитывает. А еще мы с папой помогали ей проверять тетради — по природе мы все грамотные, так что у нас получалось неплохо.

Летом мама брала меня в походы со своими учениками, которые, как правило, были старше меня. Маршруты обычно имели идеологический подтекст: ходили, к примеру, по местам боев с фашистами под Москвой в 1941 году. Но бывало, что просто выезжали за город. Мне не очень нравился такой туризм: речка, печеная картошка, песни и танцы у костра до утра… К тому же иногда приходилось идти пешком с тяжелым рюкзаком от станции километров десять. Нет, такие путешествия не доставляли мне особого удовольствия.

А вот ездить в деревню на помощь колхозникам мне очень даже нравилось! Была такая практика в 60-80-е годы. Нам объясняли, что сами крестьяне осенью не справляются, не могут собрать весь выращенный ими богатый урожай картофеля, свеклы, турнепса и т. д., поэтому горожане должны им помогать. Впрочем, весной они почему-то тоже не справлялись, потому что маму вместе с классом посылали в мае на прополку. Иногда мама брала меня с собой на сельскохозяйственные работы. Этот однообразный труд всегда оказывал на меня благотворное воздействие. Я погружался в своего рода медитативное состояние и сорняки выдергивал из земли быстро и аккуратно. Работал даже лучше маминых учеников — подолгу и без перерыва…

Мой папа. На этой фотографии ему 4 года.

Мой папа Боря родился 7 октября 1935 года в Ленинграде. Город этот до революции назывался Санкт-Петербург и был столицей Российской империи. В 1991 году Ленинград вновь переименовали в Санкт-Петербург, но людям поколения моих родителей имя Ленинград гораздо привычнее.

Ленинград перед войной был вторым после Москвы городом по численности населения, по промышленному и научному потенциалу. Там находились всемирно известные музеи, театры, библиотеки, за что его называли «культурной столицей России» — поэтому отец с такой гордостью говорит, что родился в Ленинграде.

Когда началась война, семью деда Иосифа, также как и семью деда Марка, эвакуировали в тыл. «Эвакуация, эшелон, тыл» — все эти слова хорошо знакомы советским людям.

Советский Союз был самой большой страной в мире, протянувшейся на десять тысяч километров с запада на восток. Ни одна армия мира не могла сразу захватить такую огромную территорию. Это давало возможность спасти от фашистов людей, а также обезопасить промышленные предприятия, НИИ, объекты культурного наследия и т. д. В 1941–1942 годах семнадцать миллионов человек и две с половиной тысячи заводов, фабрик, институтов и других организаций были вывезены в Поволжье, за Урал, в Сибирь, Среднюю Азию, Казахстан…

Эвакуация огромного количества людей и техники не могла проходить быстро и слаженно. Поезда с эвакуированными гражданскими двигались медленно, с долгими остановками, пропуская военные эшелоны на запад, а эшелоны с заводским оборудованием на восток. Все это время немецкие самолеты бомбили железнодорожные пути, станции, сам поезд… Папа, которого моя бабушка Рахиль везла в эвакуацию в село Актушу, до сих пор помнит разбомбленную станцию, платформы которой были залиты кровью.

Как звучит сирена перед бомбежкой, я узнал в детстве из кино. И очень бы удивился, если бы тогда мне сказали, что и я, и мои родители, и мои дети будем снова слышать сирены — они звучат в Израиле, предупреждая об обстрелах ХАМАСа. Вот уж поистине ирония еврейской судьбы.

И все же, по словам папы, для него самым страшным воспоминанием были не бомбежки, а постоянное чувство голода. В деревне на Волге семьям эвакуированных еды не хватало катастрофически. В отличие от местных крестьян, у них не было своих огородов, которые спасали колхозников. Для папы таким спасением стал лес, куда с приходом весны он уходил в поисках съедобных трав, корешков и грибов. А еще в лесу водились пчелы, гнездо которых он случайно обнаружил вместе со своим двоюродным братом. Пчелы оказались дикими и злыми, они страшно его покусали, он лежал весь опухший, глаз не было видно, и тихо умирал. К счастью, в это время в деревню с фронта вернулся фельдшер, который сумел спасти маленького Борю.

Когда в апреле 1944 года дед Иосиф забрал свою семью обратно в Ленинград, где все поселились в огромной коммунальной квартире, жизнь легче не стала. Об этом мало кто знает, но в СССР 1946-й и 1947-й стали годами массового голода. По некоторым оценкам, тогда от голода погибло более миллиона человек. Младшая сестра папы Светлана вспоминала, как она прятала кусочки хлеба в шкаф, а потом отдавала Боре.

С тех далеких военных лет мой отец трепетно относится к еде: не позволяет выбрасывать хлеб, старается доедать все до последней крошки… Для него, как и для всех ленинградцев, переживших блокаду, хлеб — это святое.

По словам папы, впервые он наелся только в 1955 году, когда его призвали в армию, а потом, после учебки, отправили служить в часть, дислоцированную в Восточной Германии. Порции там были большие, и каждый день давали мясо и макароны. Именно там, вспоминает он, «я впервые сказал, что наелся, больше не хочу… В первый раз».

Голод был знаком и моим родителям, и моим бабушкам и