В саду же открылась и другая особенность моего мировосприятия: я с самого раннего возраста испытывал отвращение к беспорядку, грязи, дурным запахам. Я до сих пор помню запахи капустного супа и подгоревшей манной каши, вонь в туалете… Большинство детей это не беспокоило, они просто не замечали ни грязи, ни запахов, а мне это все причиняло не просто дискомфорт, но почти физическую боль. Это качество моей натуры осталось со мной навсегда. Мне трудно объяснить это свойство… Может быть, в нем проявилось мое стремление к некоему идеальному чистому и благоустроенному миру?

В общем, детский сад я не любил. И тем не менее ходил в него, тихо и беспрекословно. Не устраивал истерик, не кричал, не плакал. С детства я был послушным и не хотел огорчать родителей.

Маленький я

В книге очерков М. Е. Салтыкова-Щедрина «За рубежом» передается воображаемый диалог между русским мальчиком без штанов и немецким мальчиком в штанах. Про немецкого мальчика сказано, что «он стоит под деревом и размышляет о том, как ему прожить на свете, не огорчая своих родителей». Полагаю, что и для меня с самого раннего детства было очень важно не огорчать родителей, в том числе слезами и капризами. Впрочем, сейчас я иногда жалею, что в юные годы бывал слишком покладистым — эдаким послушным еврейским мальчиком в штанишках. Иногда стоит позволять детям проявлять бунтарские качества и выражать искренний протест против нелюбимых вещей.

Кстати, тогда я не знал, что я «еврейский мальчик». И слова такого не знал.

Прочитав позже в классном журнале, что я еврей, я сначала испугался. Сейчас я пытаюсь вспомнить, почему это слово — «еврей» — вызвало у меня такую реакцию. Возможно, я его уже слышал — может быть, в детском саду или во дворе? И дети, наверное, использовали его в каком-то негативном контексте? Кстати, слово «жид» я к тому времени уже слышал, но всегда думал, что это просто обидное прозвище жадного человека.

И я плакал, что я другой. Как быть дальше? С вопросами я пошел к дедушке Марку — и от него узнал, что в Советском Союзе живут люди разных национальностей — русские, украинцы, грузины… И есть национальность — евреи. Но все мы советские люди, и все национальности равны, и обижать человека только потому, что он другой национальности, нельзя ни в коем случае, и стесняться своей национальности тоже не надо.

Здесь я должен сделать небольшое отступление для иностранного читателя. За границей под словом «национальность» (nationality) подразумевается прежде всего гражданство. Сейчас, когда я заполняю любой бланк, в графе «nationality» я с удовольствием пишу «Israeli». Но в СССР под этим подразумевалась этничность.

В России порой можно услышать: «чистокровный русак» или «чистокровный еврей». В шестнадцать лет, когда подросток получал паспорт, он должен был определить свою национальность. Естественно, если оба его родители были русскими или евреями, то его записывали, соответственно, русским или евреем. Эта запись оставалась на всю жизнь. Но если ребенок происходил из смешанной семьи — например, папа еврей, а мама русская — тогда он мог «выбрать» себе национальность.

 Потом на протяжении многих лет дед Моня рассказывал мне и про Палестину, и про Государство Израиль. Он говорил, что были такие люди — евреи. Они жили в Палестине, а потом из-за войн и прочих обстоятельств разбрелись по всему миру, но продолжают сохранять свою национальность и называются евреями, независимо от страны, в которой живут. Все это дед рассказывал со сдержанной гордостью за свое происхождение.

А тогда, после нашего первого разговора, я еще долго ощущал себя не в своей тарелке. Само разграничение в классном журнале вызвало во мне подозрение, что гордиться тут особенно нечем. Достаточно быстро это подтвердилось особым отношением ко мне одноклассников. Я почувствовал, что моя национальность — не знак качества, а скорее наоборот. Не плюс, а минус в биографии. Я не могу вспомнить, когда конкретно пришло понимание, будто есть во мне какой-то недостаток, какая-то ущербность, что ли. Наверно, началось с анекдотов, которые ребята рассказывали в классе, в том числе и при мне: просто держали за своего, забывали, что я еврей. Про чукчей, правда, тоже рассказывали. Чукчей было быть, наверно, еще хуже, потому что «чукча — дурак».

Вот, например, анекдот про чукчей:

Сидит чукча на ветке дерева и пилит ее.

Мимо проходит русский геолог и говорит:

— Чукча, ты сейчас допилишь сук и свалишься с дерева.

Чукча не обращает на геолога внимания и продолжает пилить. Допиливает ветку и, естественно, падает с дерева. Тут же вскакивает и, показывая пальцем в сторону ушедшего геолога, восторженно-удивленно кричит:

— О, ШАМАН, ШАМАН!!!

Короче, чукча простой и наивный как ребенок. А еврей из анекдота — или хитрый, или жадный, или лживый. Не дурак, но приятного тоже мало. Например:

Еврей устраивается на работу дворником и говорит:

— Есть у вас метелка с моторчиком?

— Где вы видели метелку с моторчиком?

— А где вы видели еврея с метелкой?

То есть не трудяги эти евреи, не как все: сидят только на непыльных и денежных местах и не хотят быть рабочим классом!

К еврейскому вопросу мы будем возвращаться в этой книге еще много раз, а пока отмечу, что история моего открытия своего еврейства достаточно типична для еврейских мальчиков и девочек, живших в Советском Союзе. Почти все мои ровесники-евреи узнавали о своей принадлежности к еврейскому народу, когда на улице, или в детском саду, или в школе их обзывали «жидом» или «евреем». И они, как и я, шли к родителям и спрашивали, что значит это слово. А в ответ, как правило, с ними проводили беседу про «национальности» и объясняли, что «быть евреем — в этом нет ничего страшного!».

Я допускаю, что быть единственным, скажем, грузинским мальчиком, который учился в московской школе, тоже совсем не просто. Он и внешне отличается от других детей, да и кавказцы в России имеют репутацию торгашей и жуликов. И тем не менее в семье такого мальчика родители почти наверняка говорили на родном языке, на стенах висели фотографии Тбилиси, летом он ездил в Грузию к дедушкам и бабушкам, с детства был знаком с острой грузинской кухней. И веру свою православную грузины ревностно сохраняли… Короче, быть грузином — это понятно и зримо.

А каково быть еврейским мальчиком в 60-х годах? Родители мои уже не знали идиш. Дедушки и бабушки знали, но предпочитали при мне говорить