журнальный столик. Но в Советском Союзе покупка, на которую люди в любых капиталистических странах тратили от силы час своего времени, занимала несколько недель! За желанным мебельным гарнитуром надо было отстоять не одну, а целых три очереди!

Сначала надо было несколько ночей провести на улице у входа в магазин, невзирая на любую непогоду, в «очереди на запись»: люди ждали лишь того, чтобы их внесли в список реальных покупателей. Отстояв несколько ночей, я получил заветные номера, указывающие, какое у меня место в очереди № 2 — «очереди на покупку». На стенку я был 1142-м! А на мягкую мебель — еще дальше, потому что доставать диваны и кресла было еще труднее.

Этот номер уже давал возможность не проводить ночи у входа, а приходить в магазин и справляться о ситуации. Правда, и в этом случае тебя могли «подвинуть»: когда подходила чья-то очередь, могли сказать: нет, сейчас «спецпродажа»! — и товар уходил на сторону: начальству, представителям номенклатуры, перекупщикам… Люди не роптали: никто не ссорился с продавцами. В СССР всегда, в любых магазинах прав был продавец, а не покупатель.

Поняв систему, я стал заходить в Дом мебели каждый день, чтобы ускорить свое продвижение: не хотелось ждать три, а то и пять месяцев права купить что-то за собственные деньги! Подружился с грузчиками на заднем дворе (специально выходил к ним покурить) и узнал, кто именно из продавцов сможет «продвинуть меня вперед». И с этими же грузчиками договорился, чтобы не ждать еще и в очереди № 3 — на доставку. В СССР даже уже купленную мебель не всегда сразу удавалось довезти до дому, ждать приходилось несколько дней. Но я дал три рубля нужному человеку — и наш гарнитур отгрузили моментально.

Так я, пятнадцатилетний ученик восьмого класса советской школы, помог родителям обзавестись новой мебелью. Учиться едь никогда не поздно и никогда не рано, не так ли?

* * *

В конце 80-х — начале 90-х в стране к дефициту, нехватке продуктов и продовольственным карточкам, которые ввели в 1989–1991 годах, прибавились безработица и невыплата зарплаты. Это было новым явлением, прежде известным только по телевизионным репортажам из капиталистических стран. В Конструкторском бюро автоматизации нефтехимии и нефтепереработки, где работал отец, дела шли все хуже и хуже, его деятельность начала сворачиваться, месяцами не выплачивали зарплату, и он целыми днями сидел дома, пытаясь найти себе хоть какое-то занятие. Смотреть на него — человека еще молодого, полного сил, для которого работа всегда являлась смыслом жизни, — мне было очень тяжело. Тем более что сам я в то время уже работал с утра до вечера.

Мама, к счастью, продолжала преподавать в школе, но прожить на одну ее зарплату было крайне тяжело. Мне не доставило бы труда взять их на полное обеспечение, но надо знать моих родителей: они никогда меня ни о чем не просили (и меня также воспитали). Моя «пенсия» была бы для них унизительна. И тогда я нашел выход.

В 1993 году мой партнер по бизнесу Михаил Ходорковский создал в подмосковном Одинцовском районе, в поселке Кораллово, лицей «Подмосковный». Открылся он в 1994 году, а первыми учениками стали дети, чьи отцы погибли в Чеченской войне и в других военных конфликтах. В советскую эпоху здесь был дом отдыха ЦК профсоюзов, но с концом советской власти закончились и профсоюзы, и ЦК, а здание уже несколько лет стояло пустое, приходя вместе с окружающей территорией в упадок. Мы отреставрировали старинную усадьбу, возвели новый учебный корпус на 240 мест, школьные классы снабдили последними технологическими достижениями того времени, построили коттеджи для проживания, бассейн, стадион. Вокруг был разбит прекрасный парк с озером и тихими аллеями. Почти пушкинский лицей!

И вот сюда в 1997 году я предложил переехать своим родителям. Решение это принималось прежде всего ради отца. В Кораллово ему предложили должность инженера, ответственного за работу котельной и электрогенератора. Папа всегда был на все руки мастер и быстро разобрался в новом деле. Он получал небольшую зарплату, но ему нравилась новая работа. Мама к тому времени вышла на пенсию, так что она не преподавала в лицее, но занималась с отстающими учениками после школы.

Дом моих родителей в Кораллово

Жизнь была насыщенной, интересной, и мама была счастлива: наконец-то исполнилась ее мечта жить на природе. Она всегда хотела иметь дачу, но в советское время на зарплату учителя и инженера купить ее было невозможно. А здесь, в Кораллово, они жили в небольшом двухэтажном деревянном домике, о котором мама до сих пор вспоминает с нежностью. С террасы дома открывался вид на сад, пахло свежим деревом. Тишина и покой. Родители Ходорковского тоже жили на территории лицея, деятельностью которого фактически и руководили.

В какой-то момент я предложил родителям построить новый большой дом, но они отказались. Они всегда были скромными и непритязательными.

Лицей-интернат, кстати, несмотря на случившееся с ЮКОСом, действует и сегодня. Сейчас в нем безвозмездно учатся около двухсот учеников с пятого по одиннадцатый класс из различных уголков России.

Такая буколическая жизнь продолжалась до конца 2003-го, когда у ЮКОСа начались серьезные проблемы (о них подробнее в следующих главах), а я уехал в Израиль. Когда стало ясно, что мое возвращение откладывается, родители тоже приняли решение переехать. К тому времени они уже несколько раз побывали в Израиле: в 1995 году объехали всю страну от Эйлата до Кинерета. Вернувшись в Москву, мама с восторгом описывала Израиль и признавалась, что здесь она впервые за границей почувствовала себя как дома. Уезжать оттуда в Россию ей не хотелось.

Родители прилетели в Израиль 1 февраля 2004 года. Как туристы, с небольшим количеством вещей. Тогда они еще верили, что после оформления документов и принятия израильского гражданства смогут через несколько месяцев вернуться домой, спокойно собрать оставшиеся вещи, которые хотелось бы перевезти в Израиль… Сначала они еще планировали, что будут регулярно ездить в Москву, жить в своей новой квартире на Покровском бульваре, которую я им подарил за пару лет до отъезда.

Но, как часто бывает, судьба распорядилась по-своему. Ни в Россию, ни в Москву родители больше не возвращались. А из вещей, которые остались в московской квартире, мама жалеет о старом медном подсвечнике, оставшемся от ее бабушки Эси — она в семье была хранительницей еврейских традиций — и о своем свадебном платье из креп-сатина с набивными цветами и нижней юбкой.

Зато по какой-то необъяснимой причине мама прихватила с собой