…Слава богу, на сей раз обошлось без этих ужасных: «Иди,трахай свою мертвячку!», или того похуже: «А ты за нитку потяни, может, я ногии раздвину…»

Она четко проговорила:

– Все равно я тебя ненавижу, я тебя брошу, купальниккупим?

Он ответил:

– Всё. Купим всё вокруг, мое безумное счастье, счастье…

– Вот только без этих штучек, зараза! – Онасморщилась, поднесла к его носу указательный палец, словно целилась: – Ты мненикто, понял, никто! Как там Карагёз?

– Шкандыбает помаленьку. – Он лежал и улыбался впотолок. – Тонде его оставил. Как обычно.

… – И хотя он называется Волжским, этот поселок, – уСильвы был звучный тенор красивого мягкого тембра; он сообщал дополнительнуюстранность мертво-восковым полям за окнами несущейся по колдобинам битой«Волги», – но в народе до сих пор – Царевщина. А почему? Да потому, чтоПетр Великий во время Азовского похода собственными руками воздвиг на курганекрест. А церквуха – Петь, глянь, вон, правее… – Вися говорила:провинциальный ренессанс, – там похоронен декабрист Веденяпин…

…Нет, никак не получалось переключиться на волжскиепросторы, несмотря на непрерывный монолог Сильвы. Сердцем и всем упирающимсянутром он еще не вынырнул из солнечного декабрьского приморья, застрял, какмошка в янтаре, в кристалле прозрачного света, перебирая в памяти розовые,темно-лиловые, горчичные складки гор под леденцовым небом, искрящуюся рыбьейчешуей гладь залива, чугунные утюги пограничных эсминцев, которые за деньсовершали медленный круг, будто невидимая рука гигантской прачки старательновыглаживала все морщинки на блескучей синей скатерти.

Ленивая, блаженно-праздная приморская жизнь, продутаяветерком… Нежнейшие прикосновения зимнего солнца, чьи блики трепещут в гривахвысоких пальм и ласкают белые полотняные тенты на просторной террасе отеля, гдеони с Лизой завтракают уже после, после… и ему уже можно смотреть на нее во всеглаза: вот ее рука достает из корзинки поджаристый хлебец, вскрывает крошечнуюупаковку с медом, в точности повторяющим цвет радужки ее глаз, взгляд которыхскользит над его головой и так безмятежен, и влажен, и текуч, что дрожьокатывает его поминутно…

Отсюда как-то особенно невесомо выглядят сигнальные флажкипарусов таких маленьких – рядом с эсминцами – яхт и корабликов. Будто бабочкина мгновение сложили крылья и присели на синюю гладь воды.

Здешние обитатели – таксисты, официанты, обслуга в отеле –абсолютно раскрепощены: все разговорчивы, приветливы, даже фамильярны. Кофе потеррасе разносит молодой официант: спортивная сутулость прекрасно развитыхплеч, «кукиш» на высоком затылке японского самурая, изысканная – какой-тосложный иероглиф – татуировка на сильной загорелой шее. С кофейником в руке онманеврирует между столиками, пританцовывая от переполняющей его упругой силы.Охотно, не жалея времени, на приличном английском рассказывает постояльцам об ингредиентахсалатов и прочих блюд, советует, не советует, возражает, щурит глаза, сочнохохочет, парируя Лизины реплики, роняет два-три слова о своей маме: та называетего «перекати-полем» – он, понимаете, увлекается виндсерфингом, для того ипереехал в Эйлат из Иерусалима.

…А Лиза еще не решила – едут они в знаменитый местныйАквариум или…

«Первым делом – купальник!» – напоминает он, сначала мечтая,чтобы завтрак длился бесконечно, затем мечтая, чтобы он скорее закончился и ониопять поднялись бы в номер. И они поднимаются – за портмоне с банковскойкарточкой, которое он предусмотрительно забыл в рюкзаке. Их номер, глянь-ка,уже убрали, уже вновь непорочна постель и своим штилем перекликается с тугонатянутым синим полотном моря за балконом.

«Да не копошись ты сто лет!» – говорит в сердцах Лиза.

Она стоит в открытой двери и полна нетерпения, извечногонетерпения женщины в предвкушении покупок.

Он же, присев на корточки, то роется в карманах рюкзака созабоченным лицом, то заглядывает зачем-то под кровать. Подманить ее, а тамразберемся…

«Ух ты, смотри, кто здесь! – восклицает он, испуганноулыбаясь: – Кошка…» – И в самом деле из-под кровати доносится зазывноемяуканье.

«Врешь!» – отзывается она, щуря глаза и вглядываясь в егоплотно сжатый рот, но почему-то входя и запирая дверь. Нет уж, пусть ненадеется, она и близко не подойдет к нему! Со всеми его мерзкими трюками онадавно знакома… и если он сейчас же не!.. если сейчас же!.. сию же минуту… еслион, дурак, шут и мерзавец, немедленно не отпустит ее руку и не перестанет –ай! – лизать ее ногу, как какой-то собачий идиот!!!

…И через полчаса от благонадежности их высоконравственнойпостели не остается и следа. Подушки валяются на полу, а махровый гостиничныйтапок почему-то оказывается у Пети на груди…

Остаться бы так лежать навсегда – с этим тапком; с этимчудным восхитительным тапком, которым она лупцевала его, заставляя подняться ивыйти куда-то, хотя б на часок, на минуту, – скотина клоун урод зачем надобыло ехать сюда чтобы трахаться весь день в этой комнате хотя бы табличку надверь повесь!!!

Да, чтобы.

Весь день.

В этой комнате.

Уже повесил.

Мое счастье…

…Длинный прилавок с навесом, за которым выстроились чугунныебабки с эмалированными ведрами, мисками и бидонами (квашеная капустка, «иички»,картошка, чехонька и прочая снедь), – вот и весь придорожный рынок вЦаревщине.

Сильва оставил их в машине и вернулся минут через пять спакетом крупной и прозрачной, как янтарь, вяленой чехоньки.

– Глянь, какая жирная, – сказал он, подсовываябумажный пакет Пете под нос, – аромат какой! У нее такие косточки мелкие,слышь, можно жевать-не-выплевывать.

Остальная часть пути была посвящена истории появленияданной, вообще-то морской рыбки в Волге: перегородили реку, понимаешь,настроили разных ГЭС… экология – к черту, конечно, зато – мировая закусь.

То, что рыбка эта – мировая закусь, видать было по тому, какобочины дороги в радиусе нескольких километров от Царевщины были усеяны рыбьимискелетиками: голова-хребет-хвост.

Видимо, местные власти любили играть в «города»:Ташкентская, Киевская, Пензенская, Владимирская… А вот еще, Стара-Загора, вчесть болгарского города-побратима – наследие советского интернационализма. Вовремена оны болгары сажали здесь множество розовых кустов. Какой запах стояллетними вечерами…

Наконец показались своды павильона Троицкого рынка – значит,почти приехали.

Тетка жила на Ленинградской, одной из центральных улицстарой Самары; ее домик был как раз в том квартале, что отделял собой местнуюпешеходную зону от Запанской.

Вися говорила, что когда-то Ленинградская называласьПанскóй – на ней купцы селились, в лавках торговали пански́мтоваром: текстилем. А уже за Панской обитала в немыслимых трущобах не самаяпорядочная часть обчества. Прогуливать там девушек в темноте и вообще – соватьтуда нос, особенно за железнодорожные пути, – не рекомендовалось никому.Но сама тетка Запанских трущоб не боялась: она много лет преподавала в школедомоводство, а кое-кто из ее учениц в ухажерах держал запанских громил.