«Волга» остановилась у арки старого много квартирного дома.

– Ключ возьми, – сказал Сильва, доставая изкармана пальто связку и протягивая Пете. – Вот этот, с зазубринами. Старыйкакой, видал? Не спутаешь. А я в гараж и мигом назад. Лиза, ставь уже чайник наплиту, горячего охота. Помните хоть, куда идти?

– Не хлопочи, – отозвался Петя, забирая связку.

Широкая и низкая арка вела в небольшой, засыпанный снегомуютный двор, дальней границей которого был палисадник теткиного дома. Голыепрутья сиреневых кустов, два вишневых деревца в снегу – весной и летом тутбывало красиво.

Вдвоем с Лизой они были здесь раза два, после того, каквнезапно возникла много лет назад пропавшая Вися: знакомиться приезжали,пытались сроднить оборванную семейную ниточку – не удалось. Лизина тетка былатогда уже пожилой, но моложавой, ярко-огненной женщиной, и он про себяудивлялся семейному их с Лизой сходству во внешности и такому несходству вовсем остальном. Давно это было, лет двенадцать назад.

А потом еще дважды Петя оказывался в Самаре на гастролях итоже Висю навещал, вновь ощущая с ее стороны приветливую натянутость,говорливое стремление поведать обо всех соседях, знакомых, ученицах – обо всем,кроме главного: где ты была, Вися, пока сиротка-племянница вырастала?

Вообще ему нравилась Самара. В отличие от линейного, оченьмужского и жесткого Питера, в котором ему довелось прожить несколько лет,купеческая Самара казалась мягкой и извилисто-женственной: тянулась, как кошка,вдоль реки, привалясь к ее боку.

Ему нравились крутые спуски к Волге, такой широкой в этихместах, что дальний берег казался голубым, расплывался и туманно зависал награнице с небом; нравились широкие тротуары, обсаженные деревьями, симпатичныебабульки с петрушкой и укропом на газетке и яблоками особых волжских сортов введрах и тазах; нравились ротонды с шипучими напитками на набережной исохранившиеся в центре миллионного города домики в три окошка, с водопроводнымиколонками у ворот и фруктовыми садиками за забором, откуда разносился бодрыйсобачий лай.

Главное, ему, выросшему на берегу Татарского пролива, такнравился летний вездесущий гул катеров, напоминавший о вечном присутствии впространстве великой реки…

Одно время он даже подумывал – не перебраться ли в Самару,вот и тетка тут. Лиза никогда эти разговоры не поддерживала. Но теткин дом ейнравился.

Собственно, это только говорилось так: «теткин дом», –на самом деле та занимала одну из трех квартир, на которую дом когда-то былподелен. Сам особняк с мансардой пережил несколько эпох – судя по бронзовой,привинченной к верхней раме крайнего справа окна табличке «Сей домзастрахованъ». То, что когда-то дом принадлежал одному владельцу, видно было поразномастным входным дверям, прорубленным в самых неподходящих местах фасада. Итолько дверь теткиной квартиры – очень высокая и массивная, с благороднойрезьбой, с годами почти исчезнувшей под слоями краски, – была та самая, спрошлого времени; такой и надлежало быть парадной двери особняка конца XIXвека.

Звонок тоже был старый, Петя отлично его помнил: чернаякнопка – сколько жмешь, столько и длится непрерывный пронзительный трезвон.Гости пугались и советовали поменять – есть же нежные мелодии, «Подмосковныевечера», например. Тетка отвечала: «Чего его менять, он никогда не ломался».

И дверь открылась легко, привычно, в натопленное и чистое –Сильва, душа-человек, постарался – жилье.

– Как тепло… – проговорила Лиза, переступая пороги осматриваясь в прихожей; и он впервые подумал: интересно, переживает лиего жена, хотя б чуть-чуть, внезапную теткину кончину? Когда сегодня в аэропортуон сообщил ей наконец эту новость, аккуратно подбирая слова (надо былообъяснить, почему они летят не домой, а в Самару) и тревожно следя за ее лицом– какой будет реакция, – Лиза отмолчалась. Спросила только: от чего?

– Наверное, инсульт или что-нибудь такое, – соблегчением ответил он, радуясь ее безразличию. Сейчас подумал – а ведь онибыли едва знакомы, тетя и племянница. Может быть, Лиза так и не смогла принятьи простить странного – на многие годы – отсутствия Виси? Та ведь и исчезластранно, прямо с похорон ее родной единственной сестры, Лизиной матери. Ивозразил себе: нет, вряд ли. Тогда Лиза была совсем крошкой. А вновь теткавозникла в их жизни только после смерти Лизиного отца. Будто ждала-дожидалась,издалека сторожила момент. Раздался звонок, Лиза подошла к телефону, и в ответна нежно пропетое в трубке: «Ля-алька моя!» побелевшими губами проговорила:«Мама!»

Это бывает, когда у сестер похожие голоса…

– А запах тот же: апельсинные корки, – заметилаЛиза, и он увидел, что глаза ее полны и вот-вот прольются. И уже привычно –испуганно – стал вспоминать, приняла ли она с утра свое лекарство. Приняла, самналивал в стакан яблочного сока, чтоб запила таблетки.

– Ты замерзла, вот что, – сказал он стревогой. – Ты просто замерзла, детка!

Постоянная его мания: ему всегда казалось, что она слишкоммала, что малый ее вес не может обеспечить нормальной температуры тела, ипрежде, когда они оба еще много шутили, она советовала обернуть ее ватой идержать на печи, как бабы в деревнях доращивают недоношенных младенцев.

– Эх, надо было в Эйлате купить тебе новую куртку. Дайсюда лапки…

Она молча оттолкнула его руку и вошла в гостиную.

Официально считалось, что у тетки две комнаты. На самом делеих было три и даже четыре. Большую когда-то залу она перегородила, выкроивгостиную-пятистенку (пятая короткая стена встала на месте голландки,разобранной, когда провели паровое отопление) и так называемый кабинет:проходную комнатку с оттоманкой и полутора десятками чешских книжных полок,поставленных одна на другую, набитых нарядными классиками и золоченым миромприключений.

Вторая дверь из прихожей вела в приличных размеров спальню,со скромным гарнитуром производства Минской мебельной фабрики. Тут все всегдапылало, даже в пасмурный день: покрывало, подушки и гардины тетка сшила изматерии какого-то особо знойного алого цвета, с золотыми тюльпанами – ну простосказка Шехерезады. (Она и сама была уместной деталью этого великолепия, когдавозлежала тут, среди подушек, такая же золотая-медноволосая, в алом шелковомхалате, странным образом напоминая Пете почему-то Лизиного отца, а вовсе несвою, столь на нее похожую, трагически погибшую сестру.)

Посреди этого персидского рая, между двумя прибитыми настену испанскими веерами, висели две фотографии в одинаковых рамочках: с однойпрямо в объектив преданно и осмысленно, будто позировал, уставился любимыйтеткин пудель Маркуша, проживший мафусаилов век в 23 года (с ним успели свестизнакомство). А с другой фотографии глядела… Лиза, только выше и крупнее, рядомс мотоциклом «Ява»: теткина покойная дочь Ирэна, погибшая совсем юной вот наэтом самом мотоцикле, – и охота ж была Висе каждый день им любоваться, умунепостижимо!