Я уже говорила прежде: меня интересует, как мы ухитряемся чувствовать свое превосходство над другим человеком, другой группой людей. Это происходит повсюду, все время. Как бы это ни называлось, я считаю, что это в нас самое низкое – потребность найти того, кого можно унизить.

Писательница Сара Пейн, с которой я познакомилась в магазине готового платья, должна была выступать в Нью-Йоркской публичной библиотеке. Я прочитала об этом в газете через несколько месяцев после нашего короткого разговора и удивилась: она редко появлялась на публике. Мне казалось, что она живет затворницей. Когда я высказала эту мысль вслух при одном человеке, который, по его словам, был с ней знаком, он сказал: «Не такая уж она затворница, просто Нью-Йорк ее не любит». Мне сразу вспомнилось высказывание другого мужчины, который сказал, что Сара была бы хорошей писательницей, если бы не ее склонность сострадать. Я отправилась в библиотеку послушать ее выступление. Уильям не пошел со мной, он сказал, что предпочитает остаться дома с детьми. Это было летом, и народу пришло гораздо меньше, чем я предполагала. Человек, который критиковал сострадание в ее книгах, сидел в заднем ряду один. Темой встречи была художественная литература: что это такое, и все в этом роде. Героиня одной из книг Сары Пейн называет бывшего американского президента «дряхлым стариком, жена которого правит страной с помощью своих астрологических таблиц». Сара уже получала неодобрительные письма: люди писали, что им нравилась ее книга, пока они не дошли до того места, где этот персонаж говорит такое об одном из наших президентов. Сотрудник публичной библиотеки, который вел это заседание, казалось, удивился, услышав это.

– В самом деле? – уточнил он.

И она подтвердила:

– В самом деле.

– И вы отвечаете на такие письма? – поинтересовался библиотекарь, и его пальцы коснулись стоявшего перед ним микрофона.

Сара сказала, что не отвечает на них. При этом ее лицо утратило сияние, которое я заметила, столкнувшись с ней в магазине готового платья.

– В мои задачи не входит пояснять читателям, где голос персонажа, а где личная точка зрения автора.

И уже одна эта фраза заставила меня порадоваться, что я сюда пришла. До библиотекаря, по-видимому, не дошел смысл сказанного Сарой.

– Что вы имеете в виду? – спросил он, и она повторила.

– А какие задачи, по-вашему, стоят перед писателем? – осведомился он.

И она сказала, что ее задача как писателя – раскрыть состояние человеческой души, рассказать нам, кто мы такие, что думаем и что делаем.

Одна женщина в зале подняла руку и спросила:

– Но вы действительно так думаете о бывшем президенте?

Сара Пейн, помолчав с минуту, ответила:

– Я отвечу на этот вопрос. Если та женщина, которую я вывела в своем романе, называет этого человека старым и дряхлым и утверждает, что его жена правит страной с помощью своих астрологических таблиц, то я, – она сделала паузу, – я, Сара Пейн, гражданка этой страны, я бы сказала, что президенту еще мало досталось от женщины, которую я придумала.

Нью-йоркская публика может быть быстрой на расправу, но они поняли, что она имеет в виду. Головы закивали, и слушатели начали перешептываться. Я оглянулась на человека в заднем ряду, но он не проявлял никаких эмоций. В конце вечера я услышала, как он сказал одной женщине, подошедшей с ним побеседовать:

– Она всегда хорошо держалась на сцене.

Мне не понравилось, как он это сказал.

Я поехала домой на метро одна. В тот вечер я не любила город, в котором так долго жила. Но все же не могла бы выразить точно, отчего это. Нет, пожалуй, могла бы сказать – но не точно.

В тот вечер я начала записывать эту историю. Ее фрагменты.

Я начала делать попытки.

В ту ночь в больнице, когда я почувствовала, что нехорошо обошлась с мамой (сказав, что не думаю, будто ее когда-нибудь интересовало, что значит быть знаменитым), я не могла заснуть. Так разволновалась, что мне хотелось плакать. Когда мои дети плакали, я просто сходила с ума, принималась их целовать и выяснять, в чем дело. Возможно, перебарщивала. А когда я ссорилась с Уильямом, то иногда сама плакала. Я рано узнала, что он не из тех мужчин, которые не выносят женских слез – их не выносят многие мужчины. Но он оттаивал от моих слез и почти всегда меня обнимал, если я плакала очень сильно. Он твердил: «Все хорошо, Пуговка, мы во всем разберемся». Но я не осмеливалась плакать при моей матери. Оба моих родителя терпеть не могли слезы, а плачущему ребенку трудно остановиться, когда он знает – если не прекратит плакать, будет еще хуже. Это нелегко для ребенка. А мама в тот вечер в больничной палате была такой же, как всю мою жизнь – не важно, что она казалась совсем другой, с этим ее тихим настойчивым голосом и более мягким выражением лица. Поэтому я старалась не заплакать. Чувствовала в темноте, что она не спит.

А потом она стиснула мою ногу сквозь простыню.

– Мамочка! – воскликнула я, подскочив.

– Я никуда не ухожу, Уизл, – сказала она. – Я же здесь. Ты поправишься. У тебя будет в жизни еще много разного, но так уж суждено людям. Я кое-что видела про тебя – я имею в виду, что у меня были видения, но с тобой…

Я крепко зажмурилась («Не реви, твою мать, ты, маленькая идиотка!») и так ущипнула себя за ногу, что чуть не вскрикнула от боли. А потом все прекратилось. Я повернулась на бок.

– Что именно со мной? – Теперь я смогла произнести это спокойно.

– С тобой я никогда не уверена, насколько верны эти видения. Обычно они были верными насчет тебя.

– Как, например, когда ты узнала про Крисси, – сказала я.

– Да. Но я не…

– …знала ее имени, – закончили мы вместе, и мне показалось в темноте, что мы обе улыбнулись.

– Спи, Уизл, – сказала мама. – Тебе нужно спать. А если не можешь заснуть, просто отдыхай.

Утром пришел доктор и задернул занавески вокруг кровати. А когда он увидел синяк у меня на бедре, то не стал до него дотрагиваться. Но он посмотрел на него, а потом перевел взгляд на меня. Он поднял брови, и, к моему ужасу, у меня выкатились слезинки из уголков глаз. Доктор кивнул, и лицо у него было такое доброе. Затем положил руку мне на лоб, словно проверяя, нет ли температуры, и так и оставил ее там. А у меня из глаз текли слезы. Он шевельнул большим пальцем, как будто хотел вытереть слезинку. Боже мой, каким он был добрым! Это был добрый, добрый человек. Я слабо улыбнулась в знак благодарности, как бы извиняясь.

Он кивнул:

– Вы скоро увидите своих детей. Мы отправим вас домой с вашим мужем. Вы не умрете в мое дежурство, это я вам обещаю. – А потом он сжал мою руку в кулак и поцеловал его.

Сара Пейн проводила недельный семинар в Аризоне, и я удивилась, когда Уильям предложил оплатить мою поездку. Это было через несколько месяцев после того, как я видела ее в Нью-Йоркской публичной библиотеке. Я не была уверена, что хочу так надолго уезжать от детей, но Уильям успокоил меня. Семинар назывался «Мастерская» – мне почему-то никогда не нравилось это слово. Я поехала, потому что эти занятия вела Сара Пейн. Увидев ее в классе, я радостно улыбнулась, полагая, что она вспомнит нашу встречу в магазине готового платья. Но она лишь кивнула в ответ, и стало очевидно, что она меня не помнит. Может быть, мы действительно жаждем какого-то крошечного знака от знаменитости, подтверждающего, что она не забыла нас.