– Эй! – заорал Джо. – Погоди! – И побежал вслед за туфлями, однако, повернув за угол, убедился: никого. Джо чертыхнулся. Потом, бросив: «Хватит», – повернулся и пошел к станции метро «Сен-Лазар». Над головой собирались тучи, и, когда он спускался по лестнице в подземный мир электропоездов, пошел занудый мелкий дождь.

Он думал о ящике в почтовом отделении, из которого не забрали почту, он думал о человеке в черных туфлях и гадал, кто за кем следит и почему, потом он раздумывал о вокзале, сером величественном здании, вознесшемся над парижской землей призрачным замком, а еще он думал о поездах: он любил поезда. Они вселяли в него ощущение защищенности. Он думал о дожде, потому что, спускаясь на платформу, глянул вверх, и луч солнечного света пробил облака, сыпавшие дождем, на минуту ему показалось, что он видит ее, девушку, обратившуюся к нему за помощью, и она смотрела на него, и глаза ее туманились. Джо моргнул, и мир вновь сделался серым, облака сошлись над головой, а девушка пропала, скорее всего, он вообразил себе ее. Он рисовал мысленно ее лицо, но память его словно дождем смывало: черты теряли четкость за каплями, – и он раздумывал, отчего это мысль о девушке вызвала в нем именно такие чувства, а потом он допил остатки из стакана и заказал еще (s’il vous plait, merci[14]), закурил сигарету и вообще ни о чем не стал думать.

То был третий или четвертый бар, куда он заходил наудачу, каждый раз – один неряшливей другого, в каждом последующем музыка играла тише, свет горел тусклее, а пили усердней. Были там и женщины – из Азии, Африки и Европы, свободная от национальных предрассудков смесь, все одинаково вызывающе накрашены, все в одинаково чересчур коротких юбчонках, во взглядах всех одинаково разом проглядывали оценка, осторожность и призыв, а еще глубже – огромная неиссякаемая усталость, напоминающая страх. Приходившие в бары мужчины на такой взгляд отвечали своим, в каком соответственно мешались голод, сдержанность, откровенная похотливая нужда и капелька стыда. Взгляды эти, думал Джо, вели танец по сложному меняющемуся узору пересечений и схождений, подобному паутине поездных путей за вокзалом Сен-Лазар, пересекающихся, сходящихся, но никогда до конца не сливающихся, а если б и случилось такое, то вело бы лишь к гибели. То был третий или четвертый (теперь уже не помнилось) бар, где единственное освещение исходило от толстенных огарков свечей, расставленных по всему помещению, и где пары танцевали под мелодию какого-то медлительного заунывного африканского джаза. На обнаженных бедрах лежали волосатые руки, губы касались ушей, нашептывая слова, в близости танца ткань терлась о ткань, а за этим за барной стойкой сидели одинокие фигуры – ожидающие, или все еще выбирающие, или, как и он сам, одиночки, кому хотелось только выпить.

Здесь-то она и нашла его, вчерашняя девчушка, уселась рядом с ним на сиденье (юбка поползла высоко по бедрам, она оправила ее привычным движением руки), тряхнула головой, отправляя волосы назад, и посмотрела на него, не улыбаясь и не разговаривая, но компанейски.

– Тебе не стоит пить в одиночку, – произнесла она. Джо не ответил. – Никому из нас не стоит.

Он посмотрел на нее сбоку. Широкие миндалевидные глаза ответили ему ровным взглядом. Пальцами она изобразила призыв бармену. Тот тут же подошел, заменил стакан Джо, не тратя слов, и поставил стакан с порцией виски перед девчушкой. Не глядя на него, та положила на стойку купюру. Бармен взял ее и исчез.

Девчушка не упускала Джо из виду. Глаза ее походили на экраны, интересно, подумалось ему, что она на них показывает? Девчушка спросила:

– Ты откуда?

Джо отвел взгляд. Вид стакана оказался приятен. Джо сделал глоточек, потом другой. Он уже выпил несколько раз, кочуя из бара в бар в поисках бледного толстяка (на гриб похожего, как сказал ему бармен день и несколько баров тому назад), охочего до промышляющих девах. Ему попались несколько мужчин, подходящих под описание, но ни один из них не оказался Пападопулусом. Почувствовав тягостность ожидания сидевшей рядом девчушки, он повернулся и нехотя протянул:

– То там, то сям.

– То там, то сям, – уныло повторила она.

– Повсюду, – сказал он.

– Повсюду, – повторила она ему в тон. Своей рукой схватила его руку на стойке, ее длинные коричневые пальцы были сильны в хватке. Джо повернулся к ней лицом. И подумал, а не носит ли крашеная блондинка парик. У девчушки были очень полные губы. Они казались мягкими, зато взгляд ее был тверд.

– Все откуда-то приходят, – заметила она.

Он отвернулся от нее, стал смотреть в сторону на качающиеся пьяные пары и на пьяниц-одиночек, горбившихся над баром. Свет свечей мерцал в невидимом, нечувствительном дуновении ветра. Потом он заговорил – очень тихо, едва шевеля губами, заговорил, не обращаясь ни к кому, кроме пустоты этого сжатого мира, и походило на то, будто он и сам не ведал, что заговорил:

– Тогда откуда же мы приходим? – Джо повернулся к ней, но она больше на него не смотрела. Тоже отвела взгляд в сторону. – И куда уходим?

Она плакала. Отвернулась от него, стакан ее опустел. Руки она убрала, отгораживаясь от него: они были ширмами, скрывавшими ее.

Они не разговаривали. Когда она убрала руки, то косметика на лице потекла, но она, похоже, не замечала этого, или ей было без разницы.

– Ты потому его разыскиваешь? – заговорила она. – Думаешь, он сумеет повести тебя? Куда? Вперед или… взад?

Джо не понимал, о чем она, и не отвечал, зато предложил ей сигарету, она приняла, он прикурил ей, а заодно и себе, подал бармену знак: действия между ними свелись к ритуалу, чему-то утвердившемуся, к наработанному шаблону. С ритуалом было удобно.

– Мне нужно найти Пападопулуса, – сказал он и добавил, не сводя с нее глаз: – Папу До.

– Я его не видела, – уныло долетел ответ.

– Не видела, – согласился Джо. – Я его тоже не видел. Но ты ведь должна знать, где он обитает? Прогуливалась когда-нибудь отсюда до его дома?

Была у него некоторая надежда, что он произносит слова, но девчушка лишь с усталым видом поводила головой.

– Не знаю я, где он живет, – говорила она. – Когда у него деньги на девку имелись, он далеко не уходил. Есть же дешевые комнаты. Я не знаю, где он живет.

– Сказала бы мне, если б знала?

Девчушка опять повела головой. Когда она посмотрела на него, он почувствовал себя в ловушке: уйти он не мог. Большие карие глаза обследовали его, безо всяких чувств обнажали его до донышка, заглядывали вовнутрь: так врач доискивается до значимых признаков смертельной болезни.

– Нет, – сказала она. – С чего бы это? Он нам никакого зла никогда не делал. И он осторожен, Джо. Он бережется. Жизнь – не пустяковый роман, Джо, и смерть тоже.

Она встала, залпом выпила, запрокинув голову: последняя выпивка, – поставила стакан на стойку и пошла прочь, а он смотрел ей вслед, и это тоже уже стало ритуалом, еще одним шаблоном, какому надо было следовать, согласованный и уютный. Им обоим хотелось уюта, не секса ради или даже не ради выпивки, а ради разумности, любой разумности, отсутствие которой все обращало лишь в пустые ритуалы. И дверь закрылась за нею, и пары танцевали, отыскивая тепло в телах друг друга, и играл медленно записанный джаз, и дым от сигареты Джо вырисовывал в воздухе похожие на Бен-Лазар замки, серые и нереальные, а сам он думал: «Я имени своего ей никогда не называл».