– Натан, – прошептал я, ставя стакан на стол. На моих глазах влажный круг начал расплываться под стаканом, оставляя на дереве пятно, и я заметил, что мадам Минк тоже на него смотрит. Она не собиралась делать шагов мне навстречу.

– Мой племянник, – объяснил я, приложив ладони к лицу. – Сын Голды и Хаима. Он был в сарае со мной.

Не знаю, что произошло в тот момент и откуда всплыло воспоминание, но, словно влага от стакана, история Натана вдруг проступила наружу из моей памяти.

– Когда Хаим услышал, что нацисты собираются согнать всех жителей гетто и отправить в лагеря, он увез нас с Натаном оттуда.

Мы с Натаном прятались в кузове его грузовика, под куском толстой парусины, которой он пользовался для малярных работ. Думаю, грузовик у Хаима был из HASAG. Хаим велел мне не издавать ни звука и следить, чтобы Натан тоже молчал, давая ему время от времени леденцы. Я чувствовал, как грузовик поехал, потом остановился. Слышал разговор Хаима с одним из охранников и шелест бумаги, вероятно, документов, подтверждающих, что он работает в HASAG. Дальше грузовик выехал из Скаржиско-Каменны. Когда Хаим сказал, что мы можем вылезать, я увидел, что мы за городом и стоим возле сарая. Прежде чем высадить нас из кузова, Хаим сказал, что нам надо спрятаться в сене и ждать его возвращения. Он дал мне еще леденцов для Натана и напомнил, что мы должны сидеть тихо. Мы с Натаном провели в сарае всю ночь и весь день. Ноги у меня затекли и болели. Но я шептал Натану на ухо истории из хедера и гладил его по спине, пока он не заснул. Потом Хаим приехал и увез Натана. А меня – нет.

– Натан, – повторил я, глядя на мадам Минк. – Я должен найти Натана. Должен убедиться, что он в безопасности. Мне надо его отыскать.

– Ромек, – ответила мадам Минк наконец, опустившись на колени передо мной. – Ромек, нам лучше не говорить о том, через что ты прошел… ты и все мальчики. Теперь надо смотреть в будущее. Ты знаешь, что такое будущее? Какого будущего ты хочешь?

Я наклонил голову набок и поглядел на нее, понимая, что больше всего на свете хочу рассказать этой женщине с кудрявыми волосами, так похожей на Голду, свою историю от начала до конца. Хочу вспомнить все то, что забыл.

Вместо этого я сделал глубокий вдох, а потом буркнул, что мне наплевать на будущее.

– Вот, значит, что вы про нас думаете? Что у нас с головами не в порядке. Что никакого будущего у нас нет!

– Это неправда! – одновременно воскликнули профессор и мадам Минк. Но я уже подскочил к дверям и бросился в холл, искать Салека и Абе, чтобы вместе прогулять занятия и пойти охотиться на лягушек.

Если мне нельзя рассказывать свою историю, лучше ее совсем забыть.

Я нашел Абе, Салека, Марека и Джо сидящими по-турецки под гигантской плакучей ивой в санаторном парке. Я присел с ними рядом. По очереди они стали трепать меня по голове и говорить, как меня ждали.

– Наконец-то, – сказал Абе, ткнув меня в плечо, – персонал начал реагировать на твое отвратительное поведение.

Он подчеркнул «твое», словно я один был в ответе за побоище в столовой.

– Ничего подобного, – пробормотал я, но не стал рассказывать о том, что Лия нашлась, в основном, потому что сам пребывал в шоке. Я-то думал, что Лия – дома, в Польше, со всеми остальными, дожидается меня.

Персонал OSE с самого нашего прибытия ничего не предпринимал относительно плохого поведения мальчиков, даже если мы срывали с веревок постельное белье – простыни и пододеяльники, – и напяливали их на себя, словно тоги, оставляя пятна от травы и грязи. Несколько старших мальчиков, несмотря на карантин, сбежали в Париж. Большинство предпочитали не слушать лекторов, которых к нам привозили, за исключением, естественно, интеллектуалов. Казалось, между нами идет негласное соревнование – кто первым сможет вывести сотрудников из себя. Тот, кто попадет в неприятности, удостоится воображаемой медали почета.

Впятером мы вышли на тропинку, ведущую в поле.

Перебрались через пролом в каменной стене и направились в сторону леса.

Мы миновали пастбище, где цвели одуванчики и золотарник, и вышли на луг, за которым начиналась проселочная дорога. В молчании, мы широким шагом двинулись по ней к тропинке, ведущей в лес. И тут бросились бегом, наперегонки, сорвав с себя рубашки и обвязав вокруг пояса. Мы все еще были худые, как щепки, практически без мускулов, но мчались с такой скоростью, что могли бы соперничать с Джесси Оуэнсом, чернокожим американским бегуном, про которого Яков рассказывал нам с Абе в Бухенвальде. Джесси Оуэнс сильно оскорбил Адольфа Гитлера, завоевав четыре золотых медали на Олимпийских играх 1936 года в Берлине. В Скаржиско-Каменны у нас не было радио, и я ничего не знал про Джесси Оуэнса до Бухенвальда.

Тропинка привела нас к еще одному проселку, по обочинам которого росли ромашки и лаванда, вечнозеленые кустарники и раскидистые ивы. Салек напомнил, что сходить с дороги небезопасно, потому что, как на северном побережье Франции, тут могут быть мины. Но нам не было до этого дела. Что нам смерть, если мы и так уже умерли.

Изображая американских солдат, мы стали целиться в стороны из палок и вроде как стрелять по нацистам. Мы петляли между деревьями, перебирались через ручьи, прыгая по камням или стволам поваленных деревьев, покрытых иссиня-зелеными лишайниками и мхом, словно это были мосты.

Мы наткнулись на заросли дикой вишни и малины и, не обращая внимания на кровоточащие царапины от шипов, рвали ягоды и ели их, пока языки у нас не сделались фиолетовыми. Набив ягодами животы, Абе и Салек стали стрелять из рогаток, сделанных из старых автомобильных покрышек. Они целились в лесных голубей и прочую живность.

Наконец мы вышли на прогалину и устроились отдохнуть на длинном плоском камне. Абе с Мареком предложили устроить костер. Мы с Салеком набрали хвороста и с помощью спичек, которые захватил Абе, разожгли огонь, на котором поджарили хлеб, припасенный с завтрака.

После этого мы какое-то время сидели тихо, глядя на огонь.

В тишине мне вдруг вспомнился поезд из польского Ченстохова в Бухенвальд: по мере того как люди в вагонах для перевозки скота умирали, у остальных появлялось место, чтобы присесть и даже вытянуть ноги. Кому-то удалось раздобыть банку тушенки, но ее никак не получалось открыть, поэтому тот человек разжег костер на полу вагона. Он бросил банку прямо в огонь, надеясь, что от жара крышка вскроется. Я подобрался поближе, чтобы согреться, потому что все происходило в январе, в морозы, а у меня из одежды была только лагерная роба. Банка взорвалась. Кипящее мясо брызнуло мне в лицо. Я закричал. Мне показалось, что я ослеп. Боль, физическая боль была такой сильной, какой я ни разу еще не испытывал. Мне хотелось умереть. Я обернулся к другому мальчишке из того же вагона, по имени Абе, и попросил взять крышку от банки и перерезать мне шею, чтобы я истек кровью до смерти. Так мы с Абе и подружились. Он отказался меня убивать.

Я, однако, был уверен, что как только мы прибудем в Бухенвальд, меня казнят. Мое лицо, как бы Абе и другие люди, которые ехали с нами, ни старались приукрасить ситуацию, полностью обгорело. Я чувствовал, как распухли у меня глаза и щеки, покрытые язвами. Нацисты наверняка сочтут меня больным, негодным к работе.