Вовка на миг задумался.

— Ничего не объясняй, — горячо зашептал он. — Тебя оглушили мячом. Ты — это не ты. Ничего не помнишь. Понял?

А историчка уже раскрыла журнал. Взглянула на меня, как волк на ягненка — хищно и ласково.

— Отвечать пойдет…

Мне почудилось, что она облизнулась.

— …пойдет Тихонов. Ты подготовился?

Я сидел на месте, даже не шевельнулся.

— Кажется, я к тебе обращаюсь, Тихонов?

С моей стороны ноль внимания. Фина подошла.

— Встань, когда с тобой говорит учитель.

Я встал, мягко переспросил:

— Кто со мной говорит?

— Я говорю.

— А вы кто?

Все замерли, а у Фины отвисла челюсть. В глазах застыл испуг.

— Что с тобой, Тихонов?

— Кто-о?.. Я не Тихонов.

— А кто же ты? — Голос исторички дрогнул.

— Не знаю.

Указка выпала из ее рук. Я поднял, подал указку Фине, но при этом слегка пошатнулся.

— Тебе плохо? Ты не падал?.. Голову не ушибал?

— Нет. — Я опять пошатнулся. — Только звон в ушах и кузнечики трещат.

— Фаина Петровна, — заговорил Вовка. — Он мячом по кумполу получил со штрафного удара. Только и всего. Вы не беспокойтесь.

— По какому кумполу? — пролепетала Фина.

— Ну, короче — по башке, — охотно пояснил Вовка.

— Тихонов, — посмотрела на меня с сочувствием историчка, — тебе нужно идти домой, отлежаться. Ты найдешь свой дом?

— Не знаю.

Учительница обвела глазами класс.

— Кто знает, где живет Тихонов?

— Я, — встрепенулся Вовка. — Я могу его проводить.

— Молодец, Тросков. Сдай его прямо на руки маме или отцу.

— А если их нет дома?

— Посиди тогда. Дождись.

«Ура!» — закричал Вовка, но, конечно, не вслух, а про себя. Я ощутил это корнями волос, мочками ушей, печенкой, самым кончиком носа.

— Ты верный товарищ, — похвалила его Фаина Петровна. — Вот, ребята, какими надо быть.

— Да я за него… — Вовка вскочил с места. — …в огонь и в речку. Особенно, когда вода не холодная. Ну ладно, мы пошли.

Медленным, нешироким шагом мы направились к двери. Вовка сопровождал меня как настоящий санитар — поддерживал за руку. Но едва мы оказались за крыльцом школы, он закричал:

— Айда покупать мороженое!

И мы наперегонки бросились к воротам. Чувствовали себя счастливчиками. Как же правильно провернули нашу придумку!

Не учли мы только одного: обеспокоенная Фина может посмотреть нам вслед из окна. Так она и сделала. И не только увидела наш лихой бросок к воротам, но и услышала про мороженое: окно было открыто. Она тут же все поняла…

…Тоскливо сидеть дома, если ты здоров, но притворяешься больным. От скуки я полистал учебники, сделал кое-какие упражнения, прочитал — и даже с интересом — о Цезаре.

И вот я снова в школе. Гляжу невинными глазами на Фаину Петровну. Историчка прошлась взглядом по нашим лицам, остановилась на мне.

— Иди сюда.

Я стал рядом со столом.

— Как твоя фамилия?

— Тихонов.

— Вот что. Расскажи нам обо всем подробно.

Я переступил с ноги на ногу:

— О чем?

— О Цезаре. А ты про что подумал?

— Тоже про него.

— Вот чудненько. Рассказывай.

И тут я всех огорошил. Я говорил о римском императоре так, будто сам ходил с ним в походы, правил страной и наконец попал в лапы заговорщиков, среди которых были его прежние дружки — Брут и Кассий.

Одноклассники аж рты пораскрывали: во, мол, дает! Когда я закончил, Фина сказала:

— Отлично ответил. Ладно, иди на место. Садись.

Я задержался у стола, хотел увидеть, как она ставит мне пятерку. Но она не торопилась. И вдруг спросила с удивлением:

— А почему ты тут стоишь?

— Вы же меня вызвали.

— Кто вызвал?.. Я?

— Ну да, Фаина Петровна.

— Кого я вызвала?

— Меня.

— А ты кто такой?

Я оторопел. Но все же выдавил:

— Тихонов… Сергей.

— У нас такого нет, — решительно произнесла историчка.

На лбу моем выступили капли пота.

— Как же!.. Смотрите… — Я попытался показать ей свою фамилию в журнале.

— Куда ты лезешь пальцем? Говорят тебе, садись на место.

В полной тишине я подошел к парте, хотел сесть, как вдруг услышал голос Фины.

— Разве это твое место?

— А чье же?

— Цезаря.

Грянул смех. Хохотали все. Даже Вовка. Но громче всех смеялась историчка. «Вредина», — мелькнуло у меня в голове. Я сел за парту, сказал Вовке:

— Подвинься, Брут.

Он подвинулся, но продолжал свое «гы, гы, гы»… В голове моей тут что-то дзынькнуло, булькнуло, и я тоже расхохотался, сам не зная, зачем.

В ту ночь я вернулся в Москву. За бутылку водки мама нашла машину, которая может доставить нас от вокзала к дому. Я не знал, что такое водка. Понимал лишь, она ценнее денег: не даром мама то и дело проверяла в поезде — на месте ли бутылка, не разбилась ли. Помнил, как и в Пензе, откуда мы уезжали, кто-то говорил: «Счастливой дороги. Не выходите на станциях. И главное — берегите бутылку!»

Все пока было хорошо. Поезд наш не бомбили. Бутылка цела.

Неужели мы теперь ехали по Москве? Я пытался смотреть в окна, но ничего не видел: улицы темные, во дворе тоже ни огонька. В неосвещенном подъезде мы поднялись на лестничную площадку второго этажа, поставили вещи, и мама хотела открыть дверь плечом, но замок не отпирался.

— Может, замок сменили? — проговорила мама.

Тогда мы начали громко стучать, надеясь, что кто-то из соседей проснется и откроет. Наконец послышался заспанный женский голос:

— Кто там?.. Вам кого?

— Свои, Мария Ильинична, открывайте.

Защелкали замки, дверь недовольно скрипнула и отворилась. Зажегся свет. Пока мама и соседка обнимались, я оглядывался по сторонам, узнавал кухонные столы с керосинками и примусами, полки с кастрюлями, большую печь с плитой, которую никогда не топили, раковину с медным краном, помойное ведро в углу возле двери. Кухня была просторная, вместительная, но и народу в нашей коммуналке проживало, как я помнил, великое множество.