— Вот что, Потрошков, раз ты такой умный, иди отвечать.

— Я?

— У нас один Потрошков. Ну, иди, иди. «Бородино» учил?

— Ага.

— Не «ага», а учил.

Потрох вперевалочку подошел к столу.

— Читай, — повернула к нему голову Антонина.

— Чего?

— «Бородино» читай.

— По книжке? — оживился Потрох.

— На память. И объяви вначале, что будешь читать.

— «Бородино», — произнес Потрошков, поправил чубчик и, вздохнув, замолк.

Антонина немного подождала.

— Ну, начинай теперь.

— Первые слова забыл.

— «Скажи-ка, дядя», — Антонина, видно, набралась терпения.

— А!.. Значит, так. — И Потрошков, словно из пулемета, выпалил: — СкажикадядяведьнедаромМоскваспаленнаяпожаромфранцузуотдана…

— Нет, Потрошков, так не годится.

— Я по-другому не умею, — обрадовался он.

— Ничего, — сказала она, — поучимся.

Антонина, как мы поняли, решила его допечь.

Понял это и Потрошков, отчего сразу же поскучнел.

— Ну, начали, — сказала учительница, — но читай с чувством, с толком, с расстановкой.

— Эта как? — хитро прищурился Потрох.

Нет, не таким слабаком был он, чтобы сразу сдаваться, не мальчиком для битья. Мы затаили дыхание: будет цирк. Менделевич, которого за малый рост звали Личинкой, от предвкушения даже язык высунул.

— Прежде всего надо делать паузы, — пояснила Антонина. И, не дожидаясь очередного вопроса, продемонстрировала:

Повтори, Потрошков.

Он бодро произнес:

— Скажи-ка, дядя, ведь недаром…

И закрыл рот.

— Ты что, Потрошков?

— Паузу делаю.

— Хорошо, уже сделал. Продолжай дальше.

— Забыл.

— Как это забыл? — Антонина повернулась к нему всем корпусом. Даже стул скрипнул.

— Очень просто. Не я же писал.

— Мы знаем, Потрошков, что ты не Лермонтов, — учительница попыталась разрядить обстановку шуткой, — и что тебе далеко до него.

— А ему до меня, — отпарировал Потрох.

Личинка так и покатился с парты от смеха.

— Выйди вон, Менделевич, — не выдержала Антонина, лицо ее стало красным.

— За что?

— Повеселишься в коридоре.

Личинка ушел.

— А я с ним, можно? — спросил Потрошков.

— Нет уж, — отрезала Антонина. — Курить будешь на перемене. А теперь продолжим.

Потрох опять вздохнул. Тяжело, с откровенной горечью.

— Повтори, Потрошков. — Антонина постаралась взять себя в руки. — Итак.

— Итак, — повторил он.

Мы радостно заерзали на партах: поединок продолжался. Ай да Потрох! Но и Антонина не сдавалась, стояла насмерть, как скала, как герои-панфиловцы.

— Читаем. Повторяй следом за мной, Потрошков: «Скажи-ка, дядя, ведь недаром…»

У Потроха потемнело в глазах, почуял, не выкрутиться ему сегодня. Семь потов, небось, училка сгонит. И он почти с ее интонацией повторил.

— Вот, — обрадовалась она. — Можешь ведь! Можешь. Повторяй дальше: Москва, спаленная пожаром, французу отдана…

Потрох как по следу шел:

— Москва, спаленная пожаром…

— Можешь, Потрошков! — воссияла Антонина. — Приложишь старание — все сможешь! Прочти еще раз эту строку с выражением.

Потрох поднял глаза к потолку:

— Москва, спаленная пожаром…

— С выражением! — двумя руками дирижировала Антонина.

— …французу… блин, отдана…

Воцарилось гробовое безмолвие. Кто-то икнул. Наверное, от страха.

У Антонины опустились руки.

— Потрошков, — тихо произнесла она, — завтра с родителями к директору.

— А чего я? — пробурчал Потрох. — Сами говорили — с выражением, с выражением…

Он медленно шел к своей парте и даже голову опустил. Но походка была та же — вперевалочку. Под опущенной головой змеилась ухмылочка. Из-под чубчика поглядывали наглые глаза. Мы-то видели: Потрох победил.

Звенел последний звонок, и мы, одуревшие от уроков, с диким криком: «Галоши кончаются!» выскакивали за дверь класса и, прыгая через пять-шесть ступенек, неслись гурьбой к гардеробу. Надобно сказать, что слова эти насчет галош были не лишены смысла. Конечно, звучало в них кое-что и от обычного озорства, но больше было истины, ничем не прикрытой тревоги. Еще бы! Если не успеешь схватить какие-нибудь галоши — неважно, свои ли, чужие ли, разные по размеру или обе на одну ногу, то не исключалось, что потопаешь домой в валенках без галош. Впрочем, у некоторых из нас были ботинки, но на них тоже надевались галоши — такое уж было время: галоши по промтоварным карточкам давали чаще, чем какую иную обувь.

В те военные годы московские улицы солью не посыпали (тогда это было столь же нелепо, как сейчас смазывать дверные петли зернистой икрой). Но в оттепельные дни или в начале весны, когда появлялась слякоть, невесело было приходить домой после школы в мокрой обуви. Во-первых, печка топилась не каждый день: дров не хватало, и потому сразу же возникал вопрос, где сушить промокшую обувь, а во-вторых, как вообще объяснить матери, где галоши. Наверное, отцу еще можно было бы что-то объяснить, но отцы у многих были на фронте, и туда, понятное дело, о галошах писать глупо.

Итак, помню, в тот злосчастный день я летел по лестнице к гардеробу, кого-то отталкивая и получая от кого-то такие же энергичные толчки.

— Галоши кончаются! — гремел над нами вопль, как воинственный клич, как призыв к атаке.

Гардеробщица тетя Надя со страхом вжималась в угол (собьют с ног), а мы, ворвавшись в раздевалку, отпихивали друг друга, лягались, кажется, даже рычали, но тянулись, тянулись, изо всех сил тянулись рукой к вожделенным галошам. Я в тот раз, видимо, был недостаточно расторопен у вешалки, где внизу лежали они, родимые. Кто-то оказался чуть быстрее меня, чуть проворнее и напористее. Это «чуть» и решило мою участь. В результате у меня в руке оказалась лишь одна галоша. Других не было. Кончились.

Я рассмотрел свой трофей. Левая. На внутренней стороне по красной подкладке вместо моих «О.Т.» красовались выведенные чернилами «ХА». Галоши принадлежали Аркашке Холмянскому — догадался я. Родители наивно полагали, что чернильные инициалы спасут нас от путаницы. «Ха-ха», — невесело ухмыльнулся я про себя и, сплюнув, поплелся за школу, где в этот день должен был стыкнуться, то есть подраться, с Мишкой Лакшиным. Галошу я, разумеется, надевать не стал, а сунул в противогазную сумку защитного цвета, в которой таскал учебники. Кто-то, значит, вот так же возвращался домой с одной правой, потому что Холмянскому и вовсе ничего не досталось. Он не уходил из раздевалки, все оглядывал, обшаривал. Так ему и надо, растяпе. Ха!..