пекарне было пропасть сахара, яиц, рома, масла, коньяка, ну. и. конечно, сами понимаете, муки. И вот этот самый Вертопрахов сыпанул один раз в целлофановый мешочек совок сахара, мешок — в карман и — к проходной.

Сошло. Пронес.

Охамел Вертопрахов, взял пять кило муки, две бутылки коньяка и три кило сахара, положил в рюкзак, сгорбатился и потопал.

— Ну, это ты того, — осерчал вахтер, — чересчур. Отбираю и актирую.

Денька через три его вызывают к директору. Секретарша директора, модная боевая дама, говорила по телефону:

— За голландские на меху я готова дать верхушку — тридцатку, хотя мои югославские еще вполне… Вам что, товарищ? Это я не тебе, это я вам.

— Я Вертопрахов. Меня вызывали?

— А-а-а, — секретарша, не выпуская трубки, другой рукой откопала донесение вахтера. — Вот, ознакомьтесь и пишите объясни тельную. Но желательно черные на высоком каблучке…

Вертопрахов пришел домой, сел и написал:

«Директору пекарни тов. А. Б. Кудамкину.

Объяснительная записка

В связи с тем. что у моей тещи надвигались именины, а я работал во вторую смену, вследствие чего в магазин после работы не поспевал, пришлось взять в своей пекарне ряд продуктов взаимообразно. Я бы на другой день все их возместил из магазина. Прошу учесть мое тяжелое обстоятельство по причине тещиных именин

Остаюсь с приветом

Вертопрахова

Сдал объяснительную. Ждет кары. День ждет, второй, третий. А кары все нет. Никто его никуда не вызывает. То ли затеряла секретарша его объяснение, то ли Вертопрахова простили, шут его знает. А может, не до Вертопрахова начальству, своих дел хватает.

Тогда взял Вертопрахов дома детскую коляску, байковое одеялко на донышко положил и прикатил ее через проходную в пекарню. К концу смены набил он эту емкость на колесах маслом, сахаром, коньяком, мукой, прикрыл байковым одеялом и покатил обратно через проходную домой.

Вахтер приподнял одеяло и удивился.

— Ну и ну, ай выговора за тот рюкзак не получил?

— Не…

— Ну, уж теперь залепят тебе, не сомневайся. Конфискую и актирую.

— Валяй. Только коляску верни.

Через неделю вызывает его секретарша директора. Вертопрахов явился. Секретарша разговаривала по телефону. Но только не про сапоги. А про дубленку. Как она хорошо сменяла новую болгарскую на ношеную канадскую без доплаты. Увидев Вертопрахова, она, не отлепляя трубки от уха, показала Вертопрахову листок с донесением вахтера.

— Пишите объяснительную. Это я не тебе, это тут один. Отдам в химчистку, будет совсем, как новая, увидишь…

Вертопрахов присел к уголку стола и сочинил такое:

«Обизниль записан

Заец, белый куда бегал трыньдабрында кто украл пид колоду что поклал.

Кукурешкин на орешке».

Поставил точку и положил перед секретаршей. А она. пока он писал, успела сменить тему и уже щебетала про стенку из австрийского гарнитура «Стелла». Не прерывая разговора, секретарша стрельнула глазом по листку и удовлетворенно кивнула:

— Зайдите завтра. Нет, это я не тебе, тут один. Конечно, можно было взять с двумя креслами на колесиках и журнальным столиком, но я…

Назавтра Вертопрахов зашел к секретарше. Она говорила в трубку:

— И сережки тоже покупай, без колебаний. Это сейчас кажется, что дорого, а через пять лет скажешь, какая же я дура была, что не послушалась Галку…

Не отнимая трубки от уха, она протянула Вертопрахову листок с его вчерашней тарабарщиной. В углу наискось красным директорским карандашом было энергически начертано: «Не возражаю».

С того дня стал Вертопрахов ежедневно с коляской и одеялом являться на работу и выкатывать ее обратно полнехоньку.

— Я гляжу, ты в огне не тонешь и в воде не горишь, — сказал ему вахтер. — Выходит, без толку тебя досматривать.

— Без толку, служивый ты мой человек, без толку, — душевно так подтвердил Вертопрахов и в утешение презентовал вахтеру от щедрот своих бутылку рома и кулек с изюмом.

Несколько лет прошло таким чудным кротким манером, и наконец купил Вертопрахов себе автомобиль.

Поехал он и видит красный свет на светофоре. Но Вертопрахов подбавил скорости и попер на красный. Тут ему и врезали со звоном и дребезгом, так что из «Жигулей» — блин, а из Вертопрахова — полуфабрикат покойника.

Но однако в больнице его как-то реанимировали, склеили. А когда он задышал не в разброд, а в ритме паровоза, пришел к нему в палату следователь — халат на мундире внакидку — и спрашивает:

— Как же так вы на красный свет поехали, товарищ Вертопрахов? Задумались, что ли?

— Нет, — прошелестел Вертопрахов. — Я не задумался. Я думал, все можно, все… А оказывается, еще не все…

И с этими словами Вертопрахов опять провалился в дремоту. А следователь встал на кончики сапог и пошел из палаты, как Плисецкая на пуантах, — чтобы не обеспокоить выздоравливающего человека.

ЗА МИЛЫХ ДАМ!

В последний вечер старого года, этак за четыре часа до наступления нового, мне домой позвонил мой главный редактор Если вы, любезный читатель, не журналист, то вы вряд ли оцените всю громадную необычайность такого события.

Где-то во тьме моего маленького скромного организма надпочечники извергли в кровь фонтанчики адреналина, сердце пошло галопом, и я весь напрягся, как вратарь перед решающим пенальти, обреченно понимая, что все преимущества на стороне бьющего.

— Коля, — сказал главный, и это тоже было сенсационно. — Коля милый, — сказал он, и я заподозрил, что кто-то из нас двоих рехнулся. — Вы у нас самый интеллигентный юноша в редакции. Как никак столичное образование. Выручайте, дорогой. Пренеприятное известие. В наш город прибыл Артем Бургацкий. Да-да, ваш кумир. Москва не принимает по погодным условиям, и самолет посадили у