…После завершения работы над очередной фотокомпозицией надо было оформлять несколько изданий и придумывать новый фотомонтаж. И вот для краткой передышки в этой сверхнапряженной работе заполнялся очередной лист в «Мечтах о прошлом и будущем». Хотя мы еще вернемся к рассказу о технологии создания «психологического оружия».

…Кавказ, но уже Гагры. Рисунок: Шура и Эрика с чашечками чая за столиком кафе. Фигура мужчины наклонена вперед, женская – чуть откинута назад. Аура притяжения между ними – это главное, что передала рука художника. Хотя присутствуют и листья пальмы, и почти театральный пролом в стене, сквозь который виден большой теплоход.

«В сумерки мы приходили пить чай к Курбану. На развалинах турецкой крепости он повесил кое-как написанную вывеску – “Чашка ароматного чая”. Чай у него был действительно ароматный и крепкий, и еще было варенье. Больше у него ничего не было. Но слава Курбана разлетелась далеко, его знали ленинградцы и москвичи. Мы больше нигде не пили такой чай.

Правда, Эрика?

И еще о нем был придуман милый анекдот, который, должно быть, переживет Курбана».

Анекдот не приводится – то ли подзабылся за давностью времени, то ли уже не кажется таким смешным, как в те безоблачные дни. Но чуть ниже еще несколько строк, в несколько неожиданной тональности:

«В Гаграх все было похоже на декорации. Или, вернее, на плакат “Интуриста”. В этой слащавой тропической экзотике есть все для глаза, но ничего не радует душу. Одна подмосковная береза в тысячу раз эмоциональней всего кавказского побережья. Но все-таки там приятно».

Новая запись, иной настрой, иная география. Окруженный березками старинный домик с колоннами, явно где-то в средней полосе. И – узнаваемая пара на переднем плане.

Письма Эрике в довоенные годы уснащались шутливыми монтажами

«Вода в реке заснула. Она неподвижна. Река скоро замерзнет. Листья желтые, и листья коричневые, и листья красные. Стволы берез очень белы.

Тихо.

Осень.

…Мы долго бродили у реки. Высокий берег спускался к реке огромными земляными ступенями. Это были площадки, усеянные листвой. Мы поднялись верх и там нашли дом. Островерхая крыша. Круглая терраса, окруженная белыми деревянными колоннами. Они увиты засохшим диким виноградом. Окна забиты досками. В этом доме давно не живут. Но люди, которые жили в нем, провели там чудесные дни. Дом был пропитан счастьем».

Похоже, пара, подошедшая к заброшенной усадьбе, так наполнена счастьем, что готова поделиться им даже с не известными им прежними обитателями этого жилья…

Отец иногда рассказывал о повседневной работе в военные годы. Кое-что он доверил бумаге.

Из послевоенных записок:

«…С самого начала моя работа над фотомонтажами в журнале поставила передо мной много задач – этических, политических, гуманистических, не говоря уже о технике монтажа, о чем нет никаких книг, она была путешествием для меня в джунглях без компаса. Если в нашей информации мы разговаривали со всей массой читателей, то в моих фотомонтажах я обращался к одному солдату, который в данный момент держит в руках журнал. Я себя ассоциировал с ним, ставил себя на его место. Был его заинтересованным собеседником. Понимал, что его лишили мирной жизни: любимой жены, детей, дома, собаки – словом, всего, что он любил. Что его бросили в грязь и кровь, в авантюрную, безвыходную войну. Объяснял ему наглядно, кто это сделал, кому это выгодно. Я говорил с ним, как с ЧЕЛОВЕКОМ, давал единственно правильный совет – порвать с гитлеризмом, зачинщиком этой войны, и сдаться в плен… Создание фотомонтажей осложнялось тем, что работа редакции была секретная, и я не мог приглашать актеров. У нас было шесть комплектов немецкой солдатской одежды, включая каски и шинели. В итоге я был художником, актером, режиссером, осветителем.

Конечно, самое главное и трудное – придумать монтаж. Следующая стадия – карандашный эскиз, точно в размер предполагаемого оригинала. И тут я нередко превращался в актера. Причем предпочитал всегда работать в фотолаборатории с лаборантами. Избегал съемки фоторепортеров, мне нужен был профессиональный технический исполнитель, каким являлся фотолаборант. Одевался в мундир, превращаясь в немецкого солдата, устанавливал свет – это важный компонент, поскольку все элементы монтажа должны иметь одно освещение, становился режиссером. Можно сказать, театр одного актера. Мой персонаж всегда был положительным героем, которому плохо, очень плохо. Так, в фотомонтаже «К ответу!» все семь солдат – я. Центральная фигура без ретуши, остальные лица изменены при помощи кисти и туши. Я любил применять обратную перспективу, она усиливает значимость идеи. Здесь солдаты на втором плане в несколько раз крупнее маленькой фигурки проигравшегося шулера Гитлера на первом плане. Аэрограф – необходимый участник монтажа. В этой работе аэрографом сделан диагональный луч света, он подчеркивает динамику фигуры солдата, занесшего кулак. Маленькая фигурка Гитлера плавает в луче, как черная муха в молоке.

Иная работа была с монтажом «Каждый немецкий солдат на Восточном фронте – смертник!». Я склеил поле, усеянное трупами на фоне горящих танков. При помощи аэрографа объединил это в одну картину, среди дымов вклеил огромную голову немецкого солдата, к которому я и обращался. Редактор резонно заметил: на лице солдата нет ужаса. Я запер свою комнату, поставил зеркало для бритья и кистью, тушью, белилами, скребком изобразил ужас в глазах, дрожащих губах полуоткрытого рта… с натуры.

…После многомесячной обороны Севастополь захватили немецкие войска. Я пришел к редактору: «Нужно сделать обложку для Front-Illustrierte». Он посмотрел на меня, как на сумасшедшего. В результате фотомонтаж на обложке выглядел так: гигантская гора трупов вражеских солдат, на вершине кондор с измазанными кровью лапами и головой Гитлера, внизу на первом плане белые руины Севастополя. Поперек монтажа окровавленная надпись: “300 000 трупов – вот цена, которую заплатил Гитлер за руины Севастополя!”».

И после всей этой редакционной круговерти – рассказ о «празднике, который всегда с тобой», передающий атмосферу своеобразной фиесты. По сути, это целая новелла:

«Эрика, Янка и Валя ждали меня в кафе на седьмом этаже (видимо, гостиницы “Москва” – В.Ж.). Я задержался в редакции и приехал довольно поздно. Мы что-то выпили. Кафе закрывалось рано, и мы перекочевали на крышу. Москва оттуда чудесна. Стройные ряды фонарей, уходящие в бесконечную черноту, к Москва-реке, звезды на Кремле, фары автомобилей и троллейбусов – все это отражалось в асфальте и было сказочно красиво. Я горожанин и очень люблю эту каменную ловушку – город.

Мы не успели толком промочить горло, как выяснилось, что и это кафе без потолка, с потоком чистого воздуха, уже закрывается. Мы пошли в “Националь”. Был будний день, и там оказалось пусто. Официанты окинули нас сумрачными взглядами. Им явно хотелось домой, а нас одолевала жажда. Асфальт, еще теплый от дневной жары, делал ночь особенно душной. После некоторого колебания мы отправились в “Метрополь”, в этот кабак периферийных растратчиков. Там играл джаз, было людно, пьяно и шумно. Мы подождали немного, и когда освободился стол, заняли его. Пока с него убирали посуду, Валя взял газету, забытую нашими предшественниками, и шутя начал читать карандашные надписи на полях. Переписка велась на блатном жаргоне. Было два почерка. Речь шла о том, что одного из своих собутыльников они собираются “пришить”. Мы смеялись над Валей. Мы считали, что он жертва мистификации. На всякий случай газета была отдана дежурному. Тот расспросил официанта, кто сидел за нашим столом до нас, и быстро удалился. Мы счастливы были, что наконец-то перед нами появились бутылки. Долго и весело мы с ними беседовали, отдав должное каждому цвету. Выйдя на улицу и сев в такси, решили развести домой Янку и Валю. Они оба жили далеко, и когда мы повернули на наш Трубниковский, было совсем светло.