любимой» сестренке. Не то что бы я думал, что есть много желающих на самом деле, это ведь лягушонка в коробчонке, но я видел, как это задевало и бесило Василису, так что мне по любому бальзам на душу за ее домашний игнор. И вот сейчас она прожигала меня насквозь своими зелеными лазерами, явно понимая, что хорошего от меня ждать не стоит. Может и так, но нечего шататься с какими-то подозрительными типами и хохотать над их тупейшими шуточками так, словно он величайший хренов комик в мире! Мне так и не улыбнется ни разу, а тут, надо же, как весело!

— Привет, ребята! — оскалился нам этот недоделанный Задорнов, когда мы остановились рядом. — Вы, похоже, местные?

— Мы-то местные, чувачок, — одарил я его в ответ такой улыбкой, что акулы в нашем местном океанариуме должны были сдохнуть от зависти. — А ты, вижу, нашел нашу с Марком пропажу?!

— Заткнись! — очень тихо сказала Васька.

Ну, нет уж, хрен тебе, дорогая сестричка.

— Вашу пропажу? — захлопал зенками бледный дрыщ.

— Ну да. Мы вчера втроем так отжигали, что просто чуть сердце не останавливалось. А сегодня утром с Марком глаза продрали, а наша-то Васенька пропала! — У лягушонки глаза стали на пол-лица, а рот раскрылся в возмущении. — Но теперь-то вижу, что ты, детка, решила для полного комплекта еще и четвертого найти? Понимаю тебя, котеночек, ты за ночь выжала нас с Марком, ухайдокала вчистую. Ты уверена, что у парнишки здоровья-то хватит, солнышко?

Мой голос прямо мед в сахаре, и смотрел я на нее так плотоядно, что даже полному дауну все стало совершенно очевидно. Надеюсь.

Сзади сдавленно хрюкнул Марк, личико Васьки стало менять цвет и пошло пятнами, пока она судорожно хватала воздух. Дрыщ побледнел и, кинув на Ваську презрительный взгляд, пробормотал что-то невнятное и ретировался, как и не было. Васька очнулась и сначала беспомощно посмотрела вслед этому бледному придурку, в большущих глазах блеснули слезы. Я почувствовал прилив стыда, но он не затмил радости от того, как легко удалось спровадить этого любителя распускать ручонки. Не то что бы я постеснялся вырубить его, если бы пришлось, прямо на многолюдном пляже, но тогда меня опять ждали бы долгие и проникновенные лекции отца о моих поступках и умственных способностях.

— Что я тебе сделала? — выкрикнула в этот момент Васька и, сжав трогательно маленькие кулачки, подступила ко мне. — Почему ты такой урод моральный?!

Голос ее дрожал, срываясь почти на визг, а взгляд обещал мне геену огненную как минимум.

— За что ж ты так со мной, сестренка? — паясничая, закатил я глаза несчастно. — Я тут о чести твоей девичьей пекусь, а ты на меня прям с кулаками!

— Да как ты смеешь! Прекрати лезть ко мне, идиот безмозглый! Что хочу, то и делаю! — выкрикнула она мне в лицо, буквально сгорая от злости. — Вот захочу и подцеплю себе прямо сейчас какого-нибудь кобеля озабоченного, как ты, и буду с ним делать все то, что ты со своими девками делаешь! И являться тоже только к утру буду, через балкон!

Резко развернувшись, она, шмыгая носом, мотанула по пляжу, причем совсем не в сторону дома. Тут уж меня накрыл настоящий приступ злости. Мысль о том, что какой-то ушлепок будет делать с ней то, что творим мы с Марком иногда, и она это ему с радостью позволит… Ну уж нет! В пару прыжков я догнал ее и крепко ухватил за локоть.

— А вот это все вряд ли, мелочь лягушачья! — насмешливо зашипел ей в ухо. — Кто на такую, как ты, поведется, чтобы творить то, что я делаю с девушками? Так, может, поимеют разок полустоячим, и то, если рядом никого посимпатичней не окажется!

Василиса дернулась, а из глаз брызнули слезы. Мой удар, как всегда, достиг цели. Худенькие плечи поникли, и она стала вырываться отчаянно, покраснев так, что краска залила не только лицо и шею, но и грудь. И неожиданно это снова ударило мне в голову тяжкой волной возбуждения. Захотелось сломить эти ее трепыхания и поцеловать так, чтобы она забыла, как дышать.

— Ты идешь домой и сидишь там тихо! — рявкнул на нее я, загоняя вглубь ненужные мысли.

— Отпусти! — рванулась Васька, но я только схватил поудобнее. — Ты мне никто! Не смей лезть в мою жизнь! Буду делать, что хочу!

— Замолкни, дурында малолетняя! Марк, забирай шмотье, надо эту бестолочь домой отвести и родокам на руки сдать!

Потом я волок упирающуюся Ваську домой, а она ругалась как сапожник и повторяла, как же меня ненавидит. Вот уж даже не знал, что эта тихоня и слова-то такие знает. А дома я сдал ее с потрохами отцу и Марине, добавив к реальности немного красок и изобразив заботливого старшего братца, который печется о моральном облике бедной сестренки. Немного красноречивых подробностей о том, что бывает с глупыми малолетками, которые шляются в одиночку с малознакомыми взрослыми парнями, дали нужные результаты. Я в своем рассказе прибавил Васькиному ухажеру этак пяток лет и парочку нескромных поцелуев и его рук не там, где надо, и все — слезы и оправдания лягушонки оказались бессмысленными. Вердикт был именно такой, как я ожидал. Отныне у нее был комендантский час. Плюс ходить на пляж и вообще в город ей теперь разрешалось только в моем сопровождении или с родителями. Васька заявила, что она меня ненавидит и в таком случае лучше просидит в доме до самого сентября, и убежала в свою комнату. А что? С чувством исполненного братского долга я вернулся к Марку, и мы отправились на поиски приключений.

— Слушай, бро, а ты… ну, не слишком жестко с ней? — через время смущенно спросил друг.

— Не лезь, куда не просят! — огрызнулся я.

Тогда я, можно сказать, торжествовал победу. Хотя радость долго не продлилась. Если и раньше между нами были легкие заморозки, то с того дня воцарился долбаный ледниковый период. И продлился он до той ночи, которую я хочу, да при всем желании забыть не могу. Сколько всего было: всяких ночей — разгульных, грязных, даже сумасшедших, о которых и вспоминать-то стыдно, хоть и приятно. Но почему жить нормально не дает именно та одна? Почему плодит в голове вопросы? Почему из всех девушек, что у меня были, запах этой лишает меня самообладания? Почему лед ее безразличия сжигает меня, как напалмом?

Ветер на улице крепчал, и ветки мотылявшегося под его натиском старого ореха стучались в стены и крышу, словно заблудшие души, молящие о приюте. Я поднялся