– Рвота – это нормально при сотрясении мозга, – уверил нас доктор из больницы. – Не волнуйтесь, все обошлось. Пара недель, и будет как новенький!

– Не хочу, чтобы ты был новенький. – Я уткнулась брату в ухо. – Лучше будь таким, как всегда.

– Договорились, – шепнул он и подмигнул мне. Из-за повязок это далось ему с трудом.

В больнице брат провел три дня. Они слились в тяжелый резиновый комок – особенно первые сутки. Брата возили по кабинетам на обследования, Карен плакала, ее бабушка плакала еще больше, а у меня не получалось выдавить ни слезинки. Александр ругался с медсестрами, разъезжая на коляске по кабинетам. Искусственная кожа кресла, на котором я скрючилась, противно липла к голым ногам и больно отклеивалась. Бледный коридор кисло пах страхом, тоскливым ожиданием и мазью, которой мне и Карен обработали царапины.

Карен нервно дергала края пластыря, превращая его в грязную разлохмаченную тряпку. От суетливого движения начинало мутить, и я дотронулась до ее плеча, чтобы успокоить.

– Извини. – Карен оставила пластырь в покое и резко сунула руки в карманы.

И тут же вытащила их обратно, словно в кармане что-то укусило ее за пальцы. На тусклый больничный пол упал бледный цветок. Лепестки обмякли, а стебель и листочки были измочалены почти так же, как края пластыря Карен.

– Что это?

Карен таращилась на цветок, спрятав руки за спину и не наклоняясь.

– Все из-за него.

– Что? В смысле?

Она отвернулась в сторону, так, что мне стала видна только половина ее лица. Я тоже посмотрела туда – ничего, кроме пустого коридора, там не было. Карен молчала, а расспрашивать ее у меня не было сил.

– Он рос там, на скале. – Карен тяжело сглотнула, горько улыбнувшись. – Хорошенький такой. Над ущельем, с… с самого краю. Не знаю, какой черт меня дернул, как затмение нашло…

– Не может быть. – Я неверяще помотала головой. – Ты не могла полезть.

– Мне показалось, там чуть-чуть дотянуться, и все, – глухим шепотом призналась она. – Твой брат наклонился шнурки на кедах завязать, я подумала, сейчас сорву, вот он обалдеет. Какая я ловкая. Говорю тебе, помутнение рассудка.

Она снова принялась обрывать кусочки пластыря. Я не стала ее останавливать.

– Потом все вдруг. Так быстро, в одну секунду. Я тянусь, срываю цветок. Вдруг нога куда-то едет. И я вместе с ней.

Я вдруг различила мерный глухой стук и поняла, что пинаю ножку кресла. Пересилив себя, поставила ногу на пол.

– В первую секунду даже воздух куда-то выбило. Потом как закричу… Твой брат меня уже за руку ухватить пытается, а я все кричу. – Карен нервно улыбнулась. – Он орет: «На секунду отвернуться нельзя!»

У меня вырвался смешок, больше похожий на всхлип.

– Я неглубоко соскользнула, он меня почти вытащил, – Карен заговорила, и мой смех тут же застрял где-то в горле. – Почти. Я уже за край ущелья приготовилась цепляться, и тут… И тут он… Он вдруг покачнулся, и мы уже вместе летим вниз, – она говорила все тише, переходя на сиплый шепот. – Камень под ногой обвалился.

Карен свела брови, часто-часто моргая.

– Прости меня.

Я попробовала сказать что-нибудь, но в горле все склеилось и не хотело работать. Издав какой-то булькающий звук, я обняла Карен за плечи, вцепившись в нее изо всех сил. Пальцы сводило – оказывается, я все это время сжимала кулаки.

– Спасибо тебе, – голос у Карен дрожал. Не поворачиваясь, она нащупала мою руку и крепко стиснула ее. – Мы бы. Мы бы уже, наверное…

– Нет, – я резко оборвала ее, замотав головой. – Нет.

– Не знаю, зачем только притащила его с собой. – Карен кивнула в сторону цветка. – Показалось неправильным оставлять его там. Глупо, да?

Я посмотрела на цветок, валявшийся на полу. Он казался несчастным и одиноким – если цветы могут быть такими. Мне стало жалко его, так, что внутри что-то защемило.

– Нет, – я повторила в третий раз. Дотянулась, подняла цветок и положила Карен на колени. – Он ни в чем не виноват.

* * *

На вторые сутки брат пришел в себя и заявил, что готов ехать домой. Бабушка Карен уже не плакала, но охала, то и дело держалась за сердце и рассасывала маленькие розовые таблетки. Александр куда спокойнее разговаривал с медсестрами и врачом, и заставлял нас с Карен периодически выходить подышать воздухом. Мы покупали обед в ближайшем кафе, подолгу молчали и держались за руки, как будто не давали друг другу упасть. Я не могла различить, хочу я спать или, наоборот, проснуться от навязчивого кошмара.

На третий день брат выглядел уже не так призрачно и сообщил, что подумывает сбежать домой через окно. Кажется, тогда мы впервые рассмеялись, и стало чуточку легче дышать.

Наверное, врачи испугались, что их пациент и правда вылезет из окна. Или им надоело каждый день проходить через допрос с пристрастием, который устраивал Александр. А может быть, они решили, что если дело так пойдет и дальше, то им придется искать койки еще для четверых человек, причем в психоневрологическом отделении. В любом случае на следующее утро брата разрешили перевести на домашнее лечение.

Мы временно обосновались у Карен – ее бабушка просто-напросто не отпустила нас домой, а в ответ на жалкие попытки протеста со стороны брата посмотрела таким грозным взглядом, что даже Александр испугался. Она оказалась настоящим профи в ухаживании за больными – следила за тем, чтобы брат вовремя принимал все что ему выписали, не колобродил по дому и лежал в постели положенное количество дней. Его планшет оказался под арестом, вместе с телефоном, телевизором и книжками, и брат то и дело жаловался, что ему безумно скучно.

– Никто не предупреждал, что сотрясение мозга – это такая тоска смертная! – вздыхал он.

– Ох, не болела б у тебя голова, честное слово, дала бы подзатыльник за эти речи, – ворчала бабушка, правда, не очень сердито.

Она оказалась крепким орешком – не как Брюс Уиллис, конечно, но вроде того. Кому еще удалось бы успокоить по скайпу нашу маму за каких-нибудь жалких полчаса! Явно не Брюсу Уиллису.

Когда потом, через какое-то время, мама разговаривала со мной, она уже и думать забыла о злосчастном адресе. А вот мои глаза выцепили его из окошка чата, донесли в мозг – и тот предательски выкристаллизовал адрес в памяти.

Брат едва пришел в себя, и все только-только выдохнули с облегчением, поэтому я не решалась заговорить о своих переживаниях. Жизнь начала становиться такой, как была – со спокойным сном, с утренними заплывами и пропекающим кожу солнцем, с веселой болтовней за едой и стрекотом цикад в зарослях вечернего сада. Мне отчаянно хотелось ощутить ту беззаботность, что царила вокруг, но… Но я чувствовала себя не вправе разрушать хрупкое равновесие, которое едва стало восстанавливаться.

* * *