Дед откинулся на подушки, закрыл глаза, хрипло вздохнул. Казалось, он все еще там, в прошлом.

Я встал, шагнул к двери.

— Нет, погоди, — донеслось с кровати.

Он сел, пытаясь что-то сказать, прошептал:

— Не может быть, что это конец.

— Разумеется, нет. Еще много времени впереди.

Дед покачал головой.

— Мне хочется большего. Хочется верить. Но я не могу. Ведь сейчас я верю, только чтоб спасти себя. А это не вера. Вера… совсем другое.

— Ясное дело, вера — нечто большее.

Он криво, неприязненно усмехнулся.

— Ты что же, вдруг уверовал?

— А что прикажешь говорить? Я здесь. И я тоже боюсь смерти. Но не довелось мне пережить ничего такого, что помогло бы уверовать. Это все, что я знаю.

Я положил руку ему на плечо. Он задремал. В дверь постучали. Мама.

— Ну, как он? — спросила она.

— Выкарабкается.

— Ты правда так считаешь?

— У него железный организм.

— Стейн Уве… — быстро сказала она. И умолкла, не находя слов. Как всегда. — Ты бы почаще заезжал, а? Если на Клоккервейен все будет тихо-спокойно.

— Мне хорошо дома.

Она всегда обо мне тревожится.

— Ты мобильник не отключаешь?

— Звони, если ему станет хуже, — сказал я и спустился вниз.

Отец сидел возле печи, читал книгу о вьетнамской войне. Это его конек, второй после Джона Ф. Кеннеди. Он собрал массу книг о Кеннеди, мог поименно назвать всех его родственников и знал правду о том, почему Джона Ф. Кеннеди убили, но держал ее в секрете. Об этом никому рассказывать нельзя, тем более родным. Я стоял и молчал, не зная, что сказать. Никогда я не знал, что сказать отцу.

— Что читаешь? — спросил я в конце концов.

— Книгу о сложностях свертывания военного участия США во Вьетнаме.

— По-твоему, США всего-навсего участвовали в войне?

Он кивнул.

— А то! Сложности участия США во вьетнамской войне.

Снаружи в комнату сочился серый свет. За окнами тянулись длинные вереницы елок.

— Как на службе?

— Отлично, — ответил я.

— Много возни?

— Более чем.

— Ну и хорошо. — Отец перевернул страницу, устремил взгляд на фотографии «военного участия».

После совещания я вышел из зала вместе с Тиллером и Туве. Им предстояло съездить в верховья долины, обсудить с вспомогательными отрядами готовность к паводку. Хенрик шагал, засунув руки в карманы.

— Как дед?

— Думаю, оклемается.

— Ба, это еще кто такой? — спросил Туве.

Дальше по коридору стоял Терье Трёгстад, охотник на куропаток и контрабасист. Много лет он играл в собственном ансамбле. Группа неплохая, но исполняли они почему-то только чужие композиции. Однажды вечером я поинтересовался у Терье, почему они сами ничего не сочинят, способные ведь ребята. Он ответил, что сочинять дано не всякому, они вот умеют только подражать другим. Я много раз слышал, как их гитарист играл «Hey Joe» — на мой вкус, грубовато. И сказал Терье, что им бы все-таки не мешало попытать счастья — вдруг сумеют не просто копировать. Он послушал совета. Через полгода они записали на студии свой сингл. Под названием «Солнце светит». В Мелхусе он шел нарасхват. Я не сразу смекнул, что большинство покупало сингл для смеху. А уж когда и сам Терье сообразил, что к чему, встречаться с ним стало не очень-то приятно. Он насмешек не терпел.

— Вынюхивает небось, что тут было, — сказал я.

— Лучше б ему этого не слышать, — заметил Хенрик.

Отец Терье, Хьелль Трёгстад, в свое время продавал «саабы» и пользовался большим влиянием, и детство, проведенное рядом с торговцем автомобилями, наложило на Терье свой отпечаток. Мы рта открыть не успели, а он уже махнул рукой в сторону двери.

— У меня тут есть кое-что для вас.

Его машина была припаркована у подъезда. Мы вышли на улицу. Терье открыл багажник.

— Я нашел ее нынче после обеда, — сообщил он.

В багажнике на куске пластика лежала его пропавшая собака. С перерезанным горлом.

— Где ж она была? — спросил Хенрик.

— Под верандой, — ответил Терье.

Хенрик наклонился, внимательно осмотрел рану, выпрямился.

— Я пришлю кого-нибудь за собакой, надо отправить ее к патологу. Идемте.

— Посадите Роберта под арест, а? Жена до смерти боится.

— Вы точно видели ночью его?

— А кого же еще-то?

— Что у вас случилось в Хёугволле? — спросил я.

Терье так и вскинулся:

— Разве я тут обвиняемый?

— Нет. Но мы должны знать…

— Она проходу мне не давала, дуреха сопливая. Вот и пришлось дать ей тычка, пока не поздно… — Терье повернулся к Хенрику. — Думаете, я вру?

— Идемте, — сказал Хенрик.

Терье захлопнул багажник и скрылся в уборной.

Мы прошли в комнату для допросов и стали ждать.

— Ты хорошо знаешь Роберта, — обратился ко мне Хенрик. — Мог он такое сделать, как, по-твоему?

— Нет. — Я встал, выглянул в коридор: Терье безуспешно пытался застегнуть штаны, но молнию заклинило, и, махнув на нее рукой, он двинул к нам.

— Ну, так как? — спросил он с порога.

— Роберт не трус, — сказал я. — Он бы явился прямиком к вам.

— Прямиком ко мне?! — завопил Терье. — Шныряет у меня в саду которую ночь кряду, собаку мою убивает, всю мою жизнь норовит разрушить. Ночной дежурный из «Бельвю» видал его на Прёйсенвейен. А вы говорите, он не трус!

— Он только подозреваемый, — сказал я.

— Так я и думал, — буркнул Терье, садясь на стол.

— Как там с фургоном?

— С фургоном? Вы о чем?

— Никто вам не звонил? Иной раз владельцу звонят по телефону.

— Нет. Никаких звонков не было. — Он фыркнул, лицо побагровело.

— Вечером я вам звякну, — сказал Хенрик.

А Терье, похоже, что-то вспомнил. Сунул руку в карман куртки.

— Я вот еще что нашел. — Он протянул мне фортепианную струну.

На ней была кровь.

— Ах ты, черт… — пробормотал Хенрик.

— Да уж, полная хреновина, — кивнул Терье.

— Что верно, то верно. — Я достал из шкафа пластиковый пакет.

— Вы чего?! — хрипло вякнул Терье. Губы у него опять задрожали. Но во всем поведении чувствовалась какая-то фальшь. Скажет слово — и глядит на нас. Вроде как проверяет.