Бабель, Булгаков, Горький, Мандельштам и другие [Шенталинский 1995; Шенталинский 2001]. Шенталинский собрал из этих находок три тома, которые и по сей день остаются уникальным источником данных касательно личных досье времен самого пика сталинских репрессий. Именно потому, что успех был достигнут невероятный, данный опыт также позволил составить представление о допустимых границах доступности архивов: комиссии, поддержанной авторитетом ведущих представителей культуры и официальным постановлением высшего руководства, позволили ознакомиться лишь с некоторыми делами сталинского времени – с досье безопасной по своему сроку давности и публично порицаемой эпохи «культа личности». Но независимым исследователям и частным гражданам было отказано даже в таком выборочном доступе.

Перемены наступили в 1991 году, когда репрессированные получили доступ к собственным делам по закону «О реабилитации жертв политических репрессий»[53]. По данным ФСБ, своим правом запросить его ежегодно пользовались около двух тысяч человек[54]. Кто-то делал свое досье достоянием общественности, публиковал отдельно или добавлял его в собрание других, вроде архива стоявшего у истоков данной деятельности общества «Мемориал», и таким образом заполнял пробелы в официально раскрытых сведениях, приводя данные, касающиеся не столь далеких периодов советской истории[55]. Репрезентативные подборки документов тайной полиции, включая переписку с учреждениями, которые и обеспечили исследователям доступ к своим фондам, выросли в солидный, хоть и неупорядоченный архив[56].

К тому же частичное открытие архивов некоторых из бывших советских республик, таких как Латвия и Эстония, сделало достоянием общественности немало фактов о советской тайной полиции. Так, учебник КГБ по истории советской тайной полиции с 1917 по 1977 год, по-прежнему совершенно секретный в России, можно найти в Сети благодаря открытию архивов Латвии [Дорошенко, Чебриков 1977][57]. Как пишет в своем обзоре постсоветской историографии Питер Холквист, «проблема не в самом доступе к нужным материалам в архивах, а в возможности разрабатывать их. <…> Показательно, что самый распространенный жанр исторических исследований постсоветского периода – это документальная компиляция, под завязку набитая данными источников, но воздерживающаяся от интерпретаций» [Holquist 1998]. В этой главе я ставлю задачу провести анализ и предложить интерпретацию, а также провожу первое прицельное исследование личных досье тайной полиции советской эпохи.

Мы еще далеки от четкого представления об архивах тайной полиции Восточной Европы. В России в ближайшее время каких-то прорывов в этом отношении ждать не приходится[58]. На территории остальной Восточной Европы открытие архивов в лучшем случае еще только в процессе, и до многого еще только предстоит докопаться. Но, вместо того чтобы ждать от преемников тайной полиции приглашения на торжественное открытие, на мой взгляд, пора собрать и проанализировать доступные фрагменты рассекреченной или ставшей открытой в результате утечек информации. Сложенные вместе, они становятся самостоятельным, пусть неточным и обрывочным, архивом. При всех своих недостатках, фрагментарность является отличным средством от вредных иллюзий относительно архива полного[59].

Тайная полиция никогда не вела строгого или соответствующего действительности учета, и она часто уничтожала собственную документацию. Такие лакуны зачастую создавались умышленно, чтобы обесценить остальные архивные данные в качестве изобличающих улик при осуществлении ретроспективного правосудия. Весьма красноречиво, что преемники тайной полиции с плохо скрываемой радостью напоминают о частичном уничтожении досье осведомителей[60]. В результате никто не может быть свободен от обвинений в сотрудничестве с тайной полицией – возможно, его досье попросту уничтожили. Если направиться в эти архивы за точным знанием о нашем прошлом, рано или поздно выйдешь со знанием, что виновен мог бы быть каждый. Релятивистская позиция, которой придерживаются продолжатели дела тайной полиции, подчинена их же интересам и весьма спорна, но столь же спорен и сам запрос на знание, который, даже если он откровенно изобличает тайную полицию, свидетельствует об извечной вере в ее власть давать ответы на каверзные вопросы о прошлом и настоящем. Как врата из знаменитой притчи Кафки, двери архивов тайной полиции ожиданием не открыть. И ключ не у привратника. На самом деле ключа нет в принципе, как нет и полного архива; между тем фрагменты этого неполного, часто неточного, но все же обжигающе живого архива обеспечивают нас множеством работы. Так что лучше взяться за дело.

Краткая генеалогия досье тайной полиции

Как ясно из названия, досье тайной полиции является одной из форм учета преступников. Вальтер Беньямин писал, что со сложностями идентификации преступника, скрытого в безликости современных масс, «связаны истоки детективного жанра» [Беньямин 2015:43]. Размытость образа преступника также лежит в основе современной криминологии – дисциплины, появившейся в конце XIX века на базе исследований по сличению отпечатков пальцев, следов крови и почерка подозреваемого. В 1870-х годах прогрессивный криминолог Альфонс Бертильон представил метод опознания преступников, объединявший множество таких исследований[61]. Его полицейские досье содержали сделанные в полиции особым образом фото, антропометрические данные субъекта, словесный портрет (portraitparle) и отметки об особых приметах (вроде татуировок или акцента). К концу XIX столетия прообраз современного полицейского досье уже использовался по всей Европе[62].

Если уголовные дела обычно ограничены расследованием конкретного преступления, то советские личные дела традиционно охватывали всю биографию подозреваемого. Еще в 1918 году М. И. Лацис, чекист высшего звена, наставлял:

Не ищите на следствии материалов и доказательств того, что обвиняемый действовал делом или словом против советской власти. Первый вопрос, который мы должны ему предложить, – к какому классу он принадлежит, какого он происхождения, воспитания, образования или профессии. Эти вопросы и должны определить судьбу обвиняемого. В этом – смысл и сущность красного террора [Лацис 1918: 2].

Эти слова знаменуют собой переход от традиционного полицейского досье, строящегося вокруг конкретного преступления, к советскому варианту досье тайной полиции, строящемуся вокруг всей биографии обвиняемого. Николае Штайнхардт так описал эту ситуацию: «…обвиняют не в том, что совершил, а в том, кто ты есть» [Steinhardt 1997:240]. Наряду с этими фундаментальными трансформациями изменилось и то, как полиция называла свою клиентуру: «преступник», совершивший конкретное преступление, часто незначительное и не имеющее отношения к политике, уступил место «врагу», который характеризовался тем, что выступал против. И действительно, фигура врага (по-румынски dusman) как особо опасной личности в советское время заслонила собой фигуру преступника.

Интерес к деталям биографии также отличает и советские детективы в рамках детективной традиции. Совсем как советские досье, советские детективы пренебрегали особенностями преступления, концентрируясь на личности преступника.

В советских детективах уделялось мало внимания специфике конкретных преступлений и намного больше – побудившим к преступлению обстоятельствам. Так, в центре книги было не то, как именно было совершено то или иное преступление, а те общие