недостатки и несовершенства человека, которые привели его (или ее) к желанию причинить вред обществу [Olcott 2001: 44].

Обычное полицейское досье читается как детектив западной традиции с подогревающими любопытство загадками, разгадка которых в идеале должна увенчаться установлением личности и наказанием преступника. Советское полицейское досье читается как странный биографический рассказ.

Склонность к биографичности, характеризующая советские личные дела, согласуется с удивительным, на первый взгляд, значением, придававшимся биографии индивида в коммунистическом обществе, где в текстах, от партийных документов до классических образцов искусства соцреализма, заметно «новоявленное преклонение перед биографическим стилем» [Hellbeck 2006: 30]. Так, в своей знаковой книге о соцреалистическом романе Катерина Кларк пишет, что «официальные образцы соцреализма имеют между собой общее в виде биографического паттерна, служащего им структурой» [Clark 1981: 45]. Типичный позитивный биографический паттерн строился на преобразовании изначально небезупречного персонажа, обретающего по ходу повествования коммунистическую сознательность. Кларк отмечает, что «негативный паттерн в романах едва выражен», так что она принимает решение «не уделять ему особого внимания» [Clark 1981:45]. Я же считаю, что этот паттерн отнюдь не отсутствует, а фактически структурирует миллионы страниц личных досье, подобно тому как позитивный паттерн структурировал романы соцреализма. Повествуя о советском человеке и советском враге, два этих паттерна поначалу оказываются в непримиримом бинарном противостоянии. На самом же деле, как мы вскоре увидим, негативный разделял на удивление много ключевых тем и механизмов с общеизвестным позитивным – например, нарратив трансформации и величайшую ценность коммунистической сознательности в сравнении со спонтанностью, всегда угрожающей превратить идеологическую наивность в преступление.

Тяга к биографичности также проявляется в определенные моменты истории западной криминологии. Великая реформа современной пенитенциарной системы, зародившаяся в Англии XVIII века,

…была нацелена на преобразование жизни каждого преступника, чередуя удовольствие и страдание в рамках продуманной структуры. <…> Цель заключалась в перевоспитании характера посредством контролируемого изменения сопутствующих обстоятельств во времени [Bender 1987: 22–23].

В результате криминологи и другие реформаторы исправительной системы чрезвычайно заинтересовались фиксацией и редактированием истории жизни правонарушителей. В своей истории пенитенциарной реформы Мишель Фуко отмечает: «Введение “биографического” имеет важное значение в истории уголовноправовой системы. <…> Законное наказание основывается на деянии, методика наказания – на жизни» [Фуко 1999: 368]. Представляли ли они индивида прирожденным преступником, жертвой среды или действующим по собственной воле нарушителем, главные школы криминологии XIX века прибегали с целью сформулировать свое представление о нем к различным подходам, от генеалогии до социологически или психологически ориентированных биографий[63]. Между тем интерес к биографическому, порой заявляющий о себе в западных криминологических соглашениях или программах по реформированию пенитенциарной системы, не так заметен применительно к жанру полицейского досье, которое используется в качестве практического инструмента для розыска совершивших конкретное преступление лиц. Ведь в течение XIX и XX веков полицейское досье западного образца окончательно превратилось в технологию подтверждения личности: дело должно было содержать в себе не подробную историю жизни преступника, его генеалогию, условия существования или психологического развития, а только характерные внешние признаки индивида. Этот принцип прослеживается в сформировавшейся со временем отдельной рубрике полицейского досье – «особые приметы». В XIX веке, под влиянием френологии и физиогномики, при составлении словесных портретов злодеев зачастую стремились связать те или иные физические характеристики с особенностями характера (например, приписать особой форме черепа «вырождение»). С введением в оборот по всей Европе в конце XIX века системы Бертильона внешние приметы документировались в полицейском досье уже не потому, что они якобы могли пролить свет и на характер; скорее, их ценили за способность подчеркивать различия между людьми [Sekula 1986: 30,33–35]. Классической кульминацией развития этой тенденции стал отпечаток пальца, бесспорно, ключевой идентифицирующий фактор на протяжении всего XX века[64]. Из новейших технологий сканирование сетчатки глаза представляет собой наиболее удачную метафору этого подхода – от клинического к обобщающему анализу индивидуальных характеристик тела. Глаз, традиционно воспринимавшийся как зеркало души, более не несет в себе ни малейшего знания о характере. Напротив, глаз выбран как некая зона, по аналогии с подушечкой пальца, случайные характеристики формы и цвета которой сходятся вместе для создания уникального узора, выделяющего человека из всех остальных в том, что Аллан Секула в свое время назвал современным телесным архивом [Sekula 1986: 10]. Являясь инструментом идентификации, современное полицейское досье фактически стремится привязать найденные на месте преступления отпечатки пальцев к оставившему их преступнику и убедительно изложить детали конкретного преступления, а не задокументировать или переписать историю человеческой жизни.

Дела оперативной слежки: характеристика по сопоставлению

Переход от конкретного преступления к анализу биографии целиком начался на заре советской традиции ведения тайной полицией досье. Пусть какие-то дела и заводились в результате добровольных доносов или показаний, данных обвиняемыми во время допросов, тысячи других появились без использования этих персонализированных способов установления личности подозреваемого[65]. Циркуляр НКВД 1935 года призывал «низовые партийные организации отслеживать любую контру, которая только заявится, чтобы предать ее суду» [Halfin 2003: 246]. Аналогично, в 1951 году составленный при основании румынской тайной полиции служебный документ обязывал автоматически заводить дела на те или иные категории граждан[66]. Среди таких категорий были как бывшие члены различных политических партий, так и те, у кого родственники жили за границей. В этих документах для внутреннего пользования также давались подробные описания информационных поводов к созданию полицейского досье, которые включали в себя «отчеты осведомителей, материалы следствия или архивные данные, информацию, полученную из вскрытой корреспонденции, письма и обращения граждан касательно индивидов, замеченных за подрывной деятельностью» [Anisescu et al. 2007: 239]. И если краткий список возможных причин для заведения на индивида нового дела занимает один абзац, то подробное перечисление всех категорий людей, на которых по определению досье следовало завести, растянут на целых три страницы [Anisescu et al. 2007: 238–241][67]. И правда, еще прежде, чем полиция узнавала о совершении того или иного преступления, у нее обычно уже имелись имя и условно обличительная характеристика этого индивида. Поэтому первейшей задачей было не определить совершившего преступление, а всего лишь правильно охарактеризовать подозреваемых в нем[68].

Директивы румынской тайной полиции 1951 года определяли также процедуру открытия и ведения дел, включая их классификацию. Их порядок отражает стадии оценки подозреваемого. Обычно первым шагом этой оценки, а также в целом «разработки» тайной полицией, было заведение дела оперативного учета (dosar de evidenta operativa). Такие дела учета могли завести на тех, кто попадал в сферу интересов тайной полиции в силу того, что был занесен в черный список, или по каким-то другим причинам.