Беда не ходит одна. Там, где голод, холод, — там и все прочие напасти. Появились первые подозрительные больные, чьи страдания усугублялись обстоятельствами.

Чуть не каждый день собирал Феофил в Грановитой палате совет господ, совещался с посадниками и тысяцкими, с представителями всех концов города. То и дело скликали народ на вече. Людей приходило с каждым днём всё меньше: боялись распространяющейся заразы, берегли силы. Обложенный со всех сторон великокняжескими войсками, город не получал никаких продуктов, но вести одна страшнее другой всё-таки доходили. Грабили дружинники великокняжеские окрестные села и деревни, убивали людишек, те, кто бежал со страху по лесам, замерзали вместе с детьми и живностью, а кого находили живыми, тех тоже казнили без жалости, отбирая весь скарб. Будто новгородцы и не православные вовсе, и не русичи. Горела и стонала Новгородская земля, как и пять лет назад. Но тогда хоть надежда была на леса и болота, где летом, в тепле, можно было всё-таки укрыться и переждать напасть, теперь же, в мороз, и той надежды у людей не осталось. Каждый новый день приносил новые жертвы. И с каждым днём всё покладистее и сговорчивее становились новгородцы на своих сборах. Замолкали потихоньку сторонники Литвы, затихали и радетели за свободу.

Сама непримиримая Марфа Борецкая, почуяв неладное, затворилась за крепкими дубовыми воротами и уж не выходила никуда, а прослышав про заразу, перестала выпускать и слуг. Запасов в доме, в его подвалах и погребах должно было хватить надолго, колодец во дворе был собственный. Сидела Марфа либо одна в своей молельне, либо с внуком в кабинете, не могла наглядеться на мальчика, чуя скорую свою погибель. Одна мысль утешала: «Внука не тронут, ребёнок ни в чём не виноват!»

На последнем совете господ решили новгородцы, что тянуть больше нельзя, ждать помощи неоткуда. Надо ехать к государю Московскому на поклон, отдаваться на полную его волю. Но что это значило для них? Ясно, что ничего хорошего. Что предстоит лишиться им своей воли и независимости. Стало быть, отказ от веча, московский суд. А что ещё?

Теперь уже люди мечтали об одном: чтобы москвитяне не разорили и не разграбили весь город, чтобы не арестовывали людей и не увозили их в темницы и в другие земли... Высказывались на совете осторожно, уже не требовали, а лишь предлагали Феофилу и другим послам обсудить те или иные вопросы с государем, молить его о той или иной милости. Да и сам владыка видел: не до жиру...

4 декабря новгородское посольство вновь прибыло в ставку великого князя, на сей раз в Паозерье, в знаменитый Троицкий монастырь. Игумен монастыря встретил своего владыку, как и Иоанна, покорным молчанием, лишь позже рассказал потихоньку, что монахов захватчики не обижают, не грабят, живут мирно. Зато подвластным обители деревням и сёлам досталось по самую макушку, хуже некуда, ограбили и обобрали народец войска подчистую, до последнего зёрнышка. Стало быть, если кто теперь же от оружия или иного насилия не сгинет, так потом с голоду сдохнет. Сказал также игумен, что в монастырь часто братья великокняжеские со своих стоянок приезжают, государь им честь и уважение немалое оказывает.

К представительному новгородскому посольству вышли от великого князя его бояре, среди которых были и те, кто вели уже прежние переговоры — Патрикеев, Ряполовский, Иван Стрига да братья Тучковы-Морозовы. Слёзно молили послы, чтобы пожаловал их государь Иоанн Васильевич, чтобы унял он свой меч и указал своей отчине, как Бог положит ему на сердце её жаловать...

Ушли бояре на совещание к государю, но вскоре вернулись; сообщили, что не желает с ними разговаривать Иоанн, а велел передать, что, мол, они знают, чего он желает.

Вечером отправились новгородские послы с дарами к братьям великокняжеским. Молили о помощи и содействии. Затем снова всю ночь совещались в тесной монашеской келье, в которую поместил их всех вместе игумен Троицкий, — остальное всё было забито до отказа. Совещались, как быть дальше, чем умилостивить Иоанна, гадали, чего он от них хочет. Решили, что в первую очередь ждёт он подтверждения, будто посылали они в Москву покойного Захара Овина да сбежавшего куда-то Назара Подвойского с признанием его государем от имени Новгорода.

Согласиться на это значило взять на себя вину во лжи, в лицемерии, обелить Иоанна, оправдать весь его военный поход, всю его неправду. Не соглашаться, стало быть, продолжать кровопролитие, гибнуть всем народом от великокняжеского оружия, голода и болезней. Что же делать? «Признаем, коли он того желает, делать нечего...»

Наутро принял их Иоанн в присутствии всех своих трёх родных братьев и бояр. Краснея и бледнея, запинаясь, владыка новгородский Феофил, низко поклонившись, поднял глаза свои на узурпатора:

— Государь, — молвил он, волнуясь, — мы виноватые, ожидаем твоей милости; признаем истину посольства Назариева и дьяка Захарии. Но какую власть желаешь иметь над нами?

Иоанн, чьё лицо подобрело было при согласии новгородцев взять на себя вину за конфликт, вновь помрачнел от их упорства.

— Хорошо знаете вы, какой власти я желаю, — жёстко ответил он, окатывая их холодным пронзительным взглядом. — Я доволен, что вы признаете свою вину и сами на себя свидетельствуете в обмане. Спрашиваете, какой власти я хочу у вас? Хочу властвовать в Новгороде так же, как и в Москве.

Просители вновь следом за Феофилом низко поклонились. Они готовы были ко всему, ко многим ограничениям своей вольности, к уступкам, к большим выплатам денег, готовы были расстаться даже с частью своих владений, но только не к этому полному искоренению своей самостоятельности. Распрямившись и глядя на Иоанна, владыка молвил грустно:

— О том мы должны с городом посоветоваться, мы не вправе сами решать.

— Советуйтесь, — отрезал сердито Иоанн. — Жду вас для решительного ответа через два дня на третий здесь же, у Троицы. А не надумаете — больше с вами толковать не стану.

За те два дня, что владыка с посольством отсутствовали в городе, положение там резко ухудшилось: начался настоящий мор. Люди замертво падали прямо на улицах, поднималась паника. Вече решили не собирать, чтобы не распространять заразу, а обсудить всё на совете у Феофила, куда пригласили представителей всех пяти концов и всех сословий.

6 декабря с утра делегаты начали стекаться в детинец, но не в Грановитую палату, а прямо во двор, к Святой Софии. На свежем воздухе было побезопаснее.

Феофил вышел к народу в белоснежной мантии и белом же клобуке, на плечи его был