«Выходи за меня замуж!» — скажет и с такой любовью посмотрит, что останется только расплакаться от чувств и кричать: «Я согласна!».

Островский был моим помешательством, считай, с первого взгляда. Такие вещи трудно объяснить. И поэтому, как бы я ни сопротивлялась и ни уговаривала себя, как бы ни правдивы были суровые Людкины слова о наших разных социальных статусах, сердце хотело верить и в «бух!», и в «нате вам», и вообще во всякую романтическо-розовую чушь, над которой я раньше посмеивалась и фыркала, когда кто-то при мне начинал вздыхать и страдать.

Как говорится, всему своё время. Моё настало, когда Богдан переступил порог той загородной дачи, где мы с ним столкнулись с неизбежностью трамваев, что летят друг другу навстречу по одним и тем же рельсам.

Я не хотела анализировать, сомневаться, казаться гордой. Душа хотела петь, читать милые смс, слышать его голос, видеть его лицо.

Сердце ждало субботы, до которой — страшно вслух произнести — целых два дня. Огромных два столетия, до которых ещё дожить нужно. Но я собиралась. Непременно. Дожить, дождаться, чтобы снова встретиться.

Это было моё время надежд и девичьих грёз. Время, замершее в ожидании чуда. И чудо не замедлило явиться. Я его всё же дождалась!

Богдан

Если бы кто спросил: согласен ли я вычеркнуть эти месяцы из своей жизни, чтобы получить забвение и ничего не помнить, я бы не согласился. Потому что это были самые лучшие мгновения моего существования. Все до одного, до мельчайшего мига, до крошечного атома, из которых складывался микрокосм наших с Илоной отношений.

Чтобы успеть на свидание в субботу, я почти сорвал деловые переговоры. Всё равно от них толку — ноль, но об этом нельзя было говорить отцу, а поэтому я продолжал делать вид, что мы весьма заинтересованы в проекте, который устарел миллион лет назад и даже в роли ископаемого хребта динозавра вряд ли бы сгодился.

Но для отца этот договор был очень важен, поэтому я не стал перечить, хоть и упекли меня из города буквально внезапно. У папы бывают моменты, когда шоковая терапия — это по-нашему, это олд скул и хард рок. Он свято считал, что трудности закаляют, и вот эта поездка — воспитательный момент в его духе.

Приближался грозовой фронт. Вылеты самолётов откладывались, и это сводило меня с ума. Но я всё равно шёл к цели, мчался к девушке, что за эти два дня стала и ближе, и дороже.

Я не знал, что так бывает. Не думал, что когда рвёт крышу — это так здорово. Она стала неким смыслом, а вдумываться, почему так, откуда это наваждение, зацикливание на девчонке с хвостиками, я не стал. Да и не хотел. Просто летел на свет и радовался. Меня к ней тянуло, манило, несло без тормозов.

Я безбожно опаздывал тогда. Вылетел на полтора часа позже. Понимал: она не будет ждать, уйдёт из условленного места, но я сел в автомобиль и нёсся по мокрой трассе, нарушая правила. Будто какое-то сумасшествие в меня вселилось, и жизнь, казалось, не стоит ничего, если я опоздаю, если она уйдёт, если я не приду и обижу её.

Телефон сдох, и я не смог к Илонке дозвониться. Матерился сквозь зубы и жал на педаль газа. Я всё равно её найду. Какая разница, собственно? Ведь я могу оправдаться, у меня веские причины, она поймёт. Но почему-то всё равно мчался, упрямо стиснув зубы.

Ливень хлынул внезапно, хоть и предполагалось, что ему всё же быть. Я опаздывал. О-паз-ды-вал. Безбожно. Непростительно. Возмутительно. И не мог ни о чём думать, кроме этого. Опаздывал, но всё равно летел, как одержимый, словно от этого зависела моя жизнь.

Я увидел её издалека — промокшую насквозь, уходящую вдаль. Бредущую по лужам, будто ей было всё равно, куда идти. Сорок три минуты. Я опоздал на целых сорок три минуты.

— Илона! — выскочил я под дождь, что уже перешёл на лёгкую трусцу: не лил, а капал, пузырился забавно, будто в лужи кто шампуня подлил.

Она обернулась, не веря собственным ушам. Посмотрела на меня так, что у меня сердце остановилось, а затем побежала ко мне. Бежала, не разбирая дороги, разбрызгивая воду.

И я рванул ей навстречу. Мчался, слушая свист ветра в ушах и мерный шум дождя. Я подхватил Илону на руки, кружил и прижимал, вглядывался в мокрое лицо, тонул в глазах.

Она обхватила руками мою шею, и тогда я её поцеловал. Это был наш первый поцелуй — мокрый, дождливый, пахнущий адреналином и тоской.

Это был такой поцелуй, какого не было никогда прежде. Дело было не в касании губ, не в наших движениях, и даже не в том, что поцелуй — это уже акт любви. Это было другое. Что-то трепетное, нежное, только наше.

— Я скучал по тебе, — выдохнул, оторвавшись с трудом. — И очень-очень спешил. Самолёт в грозу попал. Ливень стеной. Телефон сдох, — перечислял я все веские аргументы, которые без конца крутил в голове, пока ехал сюда.

— А я ждала тебя. Хотела уйти и не смогла.

И вот за это бесхитростное признание я любил её ещё больше.

Любил?.. Да, именно так я и подумал и не испугался. Это было правильно. Только говорить об этом пока не стоит. Испугаю ещё. А мне не нужно, чтобы Илонка пугалась или шарахалась от меня.

— Поехали ко мне? — предложил я, снова целуя её в щёки, шею. Остановиться практически было невозможно. — Переоденемся, обсохнем, пообедаем. Ничего такого, не бойся.

Я уговаривал, а она смущённо смеялась.

— Два дня назад я бы сказала «нет», — заявила она, задрав нос.

— А сейчас? — посмел я надеяться, и не прогадал.

— А сейчас я скажу «да». И поверю тебе, понимаешь?

Я понимал. Очень хорошо понимал, что не должен подорвать её доверие.

— Я помню: не пьёшь, не куришь, глупостями не занимаешься, — ухмыльнулся весело и поволок её к машине. — Но знаешь? Меня всё устраивает. А на счёт глупостей… всему своё время.

Она не артачилась, не сопротивлялась. Боялась только в машину садиться, чтобы не испортить сиденья, чем насмешила меня.

— Я чуть машину не угробил, так мчал к тебе, а ты сейчас за сиденья переживаешь.

Я сказал, не подумав, а Илона побледнела и притихла.

— Никогда больше так не делай, ладно? — попросила тихо, как только мы тронулись с места. — Ничего бы не изменилось, если бы ты приехал позже.

— Изменилось бы. Ты могла уйти.

— Ну и что? — упрямилась Илона, и я понимал: она права, сто раз, но сейчас она рядом, и мозг услужливо ей поддакивал, и отключался, когда думал, что может её не увидеть.

В тот день ничего не было, конечно же. Я не мог её обмануть. Да и робел, как мальчик. Странные, непривычные для меня ощущения.

Я хотел, чтобы Илона сидела рядом, закутанная с головы до ног в мой тёплый халат. Чтобы пахла после душа моим гелем и шампунем. Чтобы наши мокрые вещи висели рядом на балконной верёвке. Илона их развешивала сама, заботливо, по-женски правильно. Я, наверное, ничуть не хуже это делаю, но всё равно не так.