— А вы как к такому названию относитесь?

— На все воля Божья… Благозвучием сие не особенно отличается, но что делать? Село Корявое стояло много лет перед тем, как меня назначили настоятелем тамошнего храма, — вздохнул отец Иннокентий…

«Господи! Когда же закончится эта бесовская революция?..»

Профессор Синельников, часто останавливаясь и подолгу отдыхая на каждом лестничном пролете, поднимался к себе домой. Парадное, превращенное «освобожденным пролетариатом» в некую помесь дровяного склада и отхожего места, отнюдь не радовало глаз. Да ладно бы хоть так! Нет, мало им удовлетворения материальных и физических потребностей — они берутся удовлетворить и, так сказать, духовные. И, как и во всем, — строить заново, так строить — начинают с «наскальных росписей». Однако кроманьонцы в отличие от своих далеких потомков хотя бы не умели писать.

Опершись на палку, Аристарх Феоктистович прочел свежий образчик такого «искусства», украсивший некогда сияющую венецианской штукатуркой «под мрамор», стену. «Буржуёв к стенки!» О, темпора, о морес![6]

Мог бы подумать хотя бы восемь лет назад блестящий профессор Московского университета, что когда-нибудь дверь перед ним будет распахивать не вышколенная прислуга, а ему самому придется, напрягая близорукие глаза, пытаться попасть ключом в неудобную замочную скважину.

«Черт знает что… Черт знает что…»

Аристарх Феоктистович прошаркал растоптанными войлочными ботами по коридору, косо поглядывая на двери бывших ЕГО комнат, в которых ныне обретались вчерашние мастеровые и крестьяне, в последние годы заполонившие Первопрестольную. Особенно невыносимы были крикливые и непоседливые выходцы из бывших Западных губерний, охотно воспользовавшиеся ликвидацией пресловутой «черты оседлости». Профессор Синельников никогда антисемитом не был, и много этим фактом гордился в былые годы, но… Всему должен быть разумный предел.

А все проклятое «уплотнение»! Из восьми комнат некогда безраздельно своей квартиры в Варсонофьевском переулке старик владел сейчас всего двумя. И за это еще нужно сказать «спасибо» новой власти — некоторых коллег по университету лишили и этого.

«Господи! И кто это только придумал, что в свой собственный кабинет я могу попасть, только отомкнув дверь ключом…»

— Не зажигайте, пожалуйста, свет, — раздался негромкий голос откудато от книжного шкафа, и Аристарх Феоктистович выронил из разом ослабевших рук коробок со спичками, не преминувшими рассыпаться по полу.

«Неужели вор… — морщась от неожиданной боли за грудиной, профессор разом вспомнил все слухи о московских бандах, промышлявших в таких вот, как его, некогда богатых квартирах. — Этого еще мне не хватало…»

В полумраке затеплился фонарик, освещающий все, кроме того, кто держал его в руке.

— Извините, Аристарх Феоктистович, — извиняющимся тоном произнес «гость». — Я вас, наверное, напугал.

— Что уж там… — проворчал старик, чувствуя громадное облегчение: подобной вежливости от вора ожидать было глупо. Да и что по зрелом размышлении взять у старого ученого? Нечего. Разве могут кого-нибудь в такое жуткое время заинтересовать ящики, наполненные окаменелостями, да ряды мало кому понятных трудов, прячущихся за стеклами единственного, сохранившегося от большой библиотеки шкафа? Разве что на растопку для печек-«буржуек» или на бумагу для самокруток.

Сколько раз за последние годы профессор Синельников жалел, что не поддался на уговоры коллег перебраться в иные, более спокойные и цивилизованные места. В Сорбонну, например, или в Кембридж. Да тот же Гейдельберг, в котором провел студенческие годы, во многом родной и близкий город. А то и пересечь океан, где в Северо-Американских Соединенных Штатах, совершенно не затронутых Мировой войной, бурно расцветает теперь академическая наука. Нет, уперся, старый дурень, со своим патриотизмом… Кому нужен твой патриотизм в стране, в одночасье ставшей чужой? В стране, народ которой, о счастье которого так пеклась в свое время русская интеллигенция, и он в том числе, считает теперь всех, у кого нет мозолей на руках, своим классовым врагом? И рад бы сейчас уехать, да только никто давно не зовет, связи в Европе потеряны, письма не доходят… Ехать на пустое место? Увольте, господа, — он давно уже перерос неприхотливый студенческий возраст. Да и здоровье не то… Нет, кости старого профессора будут лежать в родной земле, подобно костям горячо любимых им мамонтов, индрикотериев и риноцериев…

— Чем обязан? — суховато обронил Синельников, усаживаясь в свое кресло — ночной «гость» проявил такт и не занял хозяйское место, а всего лишь примостился на крохотном пуфике, на который при чтении на ночь профессор клал ноющие от подагры ноги. — Мы с вами знакомы? Или вы по поручению кого-нибудь из моих прошлых знакомцев?

— Увы, ни то, ни другое, — развел руками смутно виднеющийся в полумраке пришелец. — Я знаком с вами, так сказать, заочно.

— Читали мои труды?

— О, что вы! Сия премудрость не для моих мозгов!

— Тогда я не понимаю, что привело вас в мою скромную обитель. Да еще в столь поздний час.

Незнакомец явно не собирался ни грабить, ни убивать хозяина, поэтому первый испуг уже прошел, и интеллигент-пария уже уступил место вальяжному ученому мужу, хорошо знающему себе цену.

— Я пришел, чтобы предложить вам, профессор, — просто и открыто заявил мужчина, лица которого Аристарх Феоктистович по-прежнему не видел, — возможность спокойно заниматься своим делом, не отвлекаясь ни на какие бытовые проблемы.

— То есть уехать за границу? — понимающе кивнул ученый, не выражая ничем своего ликования: «Вот! Стоило только подумать!..»

— Нет, — тут же последовал ответ.

— Неужели где-то в многострадальной России имеется уголок, где проявляют интерес к окаменелым останкам давным-давно вымерших животных, которых ни подоить, ни зарезать на мясо нельзя? Даже сапоги из их шкуры не сшить, за неимением таковой. Не сохранилась-с!

— Есть, профессор. Но довольно далеко отсюда.

— Тогда сразу вынужден отказаться, молодой человек. Уже и годы не те, и вообще… Что я там найду такого, чего нет здесь? Те же, пардон, спартанские условия жизни, та же продуктовая карточка, то же презрение гегемона… Да еще переезд — катастрофичный сам по себе в нынешних условиях. Нет, мой друг, я вынужден отказаться сразу.

— Я это предвидел.

— Уж не потащите ли вы меня силой? — скрестил руки на груди профессор. — Напрасный труд, знаете ли…

— Нет, — кротко ответил незнакомец. — Но у меня есть нечто такое, что несомненно вас заинтересует. Вот, держите…

На стол перед Синельниковым, глухо стукнув о дерево, легла небольшая вещица.

— Можете зажечь свечу, профессор. Лупа в левом верхнем ящике стола.